Илья Девин - Трава-мурава

— Что мой дом, кино, что ли? За это деньги надо брать?

— Не кино, да все равно, такой порядок. Да и тебе разве лишние деньги? Вот скоро начнут на заем подписывать, у тебя и будут деньги.

Цямкаиха подумала с минуту, склонив голову и поджав губы, потом улыбнулась и сказала:

— Ну, если уж такой порядок…

— Такой, такой! — заверила Аня.

— Спасибо тогда тебе, дочка, дай бог тебе добра в жизни.

— Не за что, Анна-бабай!

— Да как не за что, дочка! Как ты стала у меня жить, будто солнышко в моей старой избе засветилось. И весело-то, и чисто, и люди-то ко мне ходят! Нет, нет, и не говори. Спроси-ка, как теперь все мне завидуют! Вот намедни Ульяна и говорит: «Сто лет Цямка проживет и не охнет — свой доктор, как у барыни какой!» — И Цямкаиха мелко, радостно посмеялась.

— Вот съезжу в Саранск, лекарств привезу, одежды себе теплой, и заживем мы с тобой, Анна-бабай, на славу! Никакая зима нам не страшна будет!

— Дай-то бог, — соглашалась Цямкаиха, утирая концом платка мокрые глаза. — И от меня привет своей маме скажи.

— Обязательно скажу, какая ты у меня хорошая!

— Ой, да что ты, — ответила Цямка тихо и опять заплакала. — Какая уж я хорошая…

Порешили, что она разбудит Аню в пять часов, как пойдет на утреннюю дойку.

Аня легла в постель. Сон не шел к ней. Что только не лезло в голову: и мать, и Вера, и Груша, и похороны, и стрельба Пивкина из ружья… И опять мама, Саранск, гулкие коридоры медучилища…

Где-то далеко заиграла гармошка. Аня прислушалась. Играл, судя по всему, Семка Кержаев. «А может, встать и пойти на Курмыж?» — подумала Аня.

Но гармонь все ближе и ближе, и, заслушавшись, Аня закрыла глаза и уснула.

Над лугом за Уранью плавал низкий густой туман, и Аня вошла в него, как в молоко. Солнце еще не взошло, а вверху был ровный, матовый полусвет.

Аня шагала по мягкой дороге с легким пустым чемоданом, и теперь все ее думы были о доме, о матери. Впрочем, это были даже и не думы, а какое-то сладко-тревожное волнение, от которого сжималось сердце и хотелось даже побежать: скорей, скорей!.. Как она там, одна? Не болеет ли?.. Не нуждается ли в ее помощи? Да и как сама Аня соскучилась по матери!..

Какая-то тень замаячила впереди на дороге. Аня остановилась, пытаясь понять: человек навстречу идет или вперед? Но человек вроде бы и не двигался. Может, это и не человек вовсе? Нет, человек…

Подождав немного, успокоившись, Аня решительно пошла дальше. Тень впереди качнулась, человек обернулся к Ане, и она узнала старика Тучу. Или, как у нее было записано в тетрадке, — Степан Кузьмич Тучаев. На старике был драный полушубок, шапка, в руках палка.

— Вы чего здесь стоите, Степан Кузьмич? — спросила Аня.

Дед Туча поглядел на Аню и улыбнулся.

Аня уже слышала, что старик каждое утро выходит за околицу и ждет своего сына. А его все нет и нет, да и быть не может, так как он погиб на фронте. За него старику давно уже носят пенсию, а он все равно не верит, что сын его погиб. Странный дед Туча!..

— Вот, — проговорил наконец старик, — смотрю…

— Смотрите?..

— А вернуться он должен, сердце чует — вернется мой Степа, — как-то глухо и упрямо сказал старик.

Он постукал палкой в землю, точно проверяя, твердо ли, и опять посмотрел на Аню.

— Туман сегодня, а так-то ведь далеко видно, почти до Рязанова видно…

Помолчали.

— А сама куда собралась, дочка? — спросил он.

Аня сказала и, перебросив чемодан в другую руку, пошла дальше: надо было спешить.

— Если увидишь в Ховани моего сына, скажи, что жду я его здесь, пускай смело идет! — слабо крикнул старик вдогонку.

— Скажу, дедушка, скажу, — ответила Аня.

А в Саранске, на улице Березовой, в доме, где росла Аня Преснякова и куда теперь она торопилась, — в это время происходило вот что.

Елена Васильевна встала как всегда рано — не было еще и шести. Умылась и села к зеркалу. После отъезда Ани больших забот у нее не стало. Завтрак готовить? Ей одной хватит и кружки молока — каждое утро соседка приносит ей литровую банку, так что и на вечер остается. В огороде теперь тоже нечего делать: что пришла пора убирать, уже убрано: горох, лук, свекла… И вот до работы у нее было почти два часа, которые она не знала куда убить.

Посидела она перед зеркалом, посмотрела на себя, поправила волосы, погладила морщинки под глазами. Недавно ей исполнилось тридцать восемь лет, не так и много, а вот уже появилась седина. Сначала она выдергивала седые волосы, но разве остановишь время! И Елена Васильевна покрасила свои волосы в черный цвет да сделала шестимесячную завивку.

Эта прическа шла ей, и она каждый раз не без удовольствия рассматривала себя в зеркало, осторожно укладывала растрепавшиеся за ночь кудри, подправляла, подвивала щипцами. Белое ее лицо было чуть-чуть опухшим после сна, и было в ней что-то давнее, молодое. И губы как у молодой девушки… Большие серые глаза смотрели из зеркала с внимательным, настороженным и довольным выражением.

И вот сидя так перед зеркалом, Елена Васильевна вдруг услышала, как кто-то тихо постучал в дверь. Кто же? Соседка стукает обычно в окно. Да и рано ей еще, она в восьмом часу обычно приносит молоко.

Елена Васильевна еще раз глянула на себя в зеркало и пошла в сени.

— Кто там? — спросила она.

Молчание.

— Кто, я спрашиваю? — сказала Елена Васильевна строго.

— Пресняковы здесь живут? — послышался мужской хриплый и как бы пресекающийся голос.

Елена Васильевна удивилась: кто в такую рань спрашивает Пресняковых? Да еще мужчина? И сердце почему-то часто-часто застучало.

— А кого нужно из Пресняковых? — спросила она.

За дверью опять молчание. Только слышно, как кто-то вздохнул с трудом. Вдруг Елене Васильевне пришло на ум: может, это Леня? Маркин Леня, с которым дружила Аня? Но нет, не такой голос у Лени. Да и зачем Лене ходить в такую рань?

А голос вроде бы и знакомый. Даже очень знакомый: «Пресняковы здесь живут?» И непослушной, вмиг задрожавшей рукой Елена Васильевна сбросила крючок.

На крыльце стоял высокий мужчина, в шинели, в солдатской шапке. Елена Васильевна только это и успела ясно заметить и в испуге отшатнулась назад.

Мужчина сказал:

— Не бойся, Лена, это я…

Голос теперь показался ей таким, будто только вчера звучал он в этих сенях, в этом доме… Елена Васильевна стояла, точно оглушенная.

— Это я, Ле… Лена, — сказал мужчина.

— Пе-етя-я! — вскрикнула она. — Пе-е-тинь-ка-а-а!.. — и бросилась к нему на грудь.

Это был ее муж, Петр Иванович Пресняков. Тот Пресняков, о котором три года назад известили Елену Васильевну: «Пал смертью храбрых…»

Петр Иванович поцеловал жену и стал успокаивать:

— Леночка, хватит, хватит…

Елена Васильевна сняла с мужа шинель, шапку. Теперь он стоял перед ней в гимнастерке, на груди, на левой стороне — желтая узенькая лента тяжелых ранений; на правой — орден Красной Звезды и гвардейский значок. Рукава гимнастерки были оба пусты и аккуратно подвернуты и подшиты.