Илья Девин - Трава-мурава

Кто-то застучал в сенях костылями — тоже знакомые звуки.

— Но! Вот он где! — сказал Захарыч, вырастая на пороге. — А мы его целый день ищем.

— Да в райкоме был, — ответил Лепендин. — Садись, рассказывай, чего искали да кто.

Захарыч, однако, не торопился. Нет, не было у сельсоветского секретаря такой привычки — спешить в разговоре. Поэтому он простукал костылями через все правление, устроился за бухгалтерским столом, свернул папиросу и закурил.

— А ты чего считаешь? — спросил он.

— Дали еще пятьдесят тонн.

— А… — сказал Захарыч. — Окончательно?

Лепендин пожал плечами. В самом деле, никто не мог знать, окончательная эта цифра или нет.

— А я смотрю — огонек, дай, думаю, загляну, — пуская дым, сказал Захарыч. — Значит, к концу подходим с хлебом-то?..

Лепендин поглядел на Захарыча, ухмыльнулся невесело. Потом словно бы встряхнулся, достал тоже кисет с махоркой-сечкой и свернул папироску, не уступавшую той, которую курил Захарыч.

— Как хочешь понимай, Захарыч… Я доказывал, убеждал, наконец, просил. Но все бесполезно. Видишь ли, у нас урожайность выше всех, вот в чем дело. А не сдашь, говорят, пеняй на себя. Вот и все.

Захарыч, нахмурясь, горестно затянул свое, точно в чем-то убеждая председателя.

— Все-то все, да ведь и перед народом надо как-то оправдываться, он ведь ждет, народ-то, когда по трудодням получит. Стами граммами, которые раздали два месяца тому назад, не отделаешься. — Помолчал и добавил: — А ну, как тащить начнут…

— Начнут? — спросил Лепендин, будто он и в самом деле ослышался. — Ну, ты уж это самое, Захарыч, слишком.

— Слишком — не слишком, а опыт у некоторых есть, иные научились за войну-то.

Помолчали.

— Кому разъясним, кого по рукам ударим. Ладно об этом, — сказал Лепендин. — Кто меня искал?

— Щетихин спрашивал в сельсовете, говорит, целый день ищу. Аверяскин посылал Егора к тебе домой.

— Что за срочность?

— Не знаю. Да так чего-нибудь, для порядка.

— А где может быть сейчас Щетихин, не знаешь?

— С Аверяскиным пошли на ток.

— Вот кстати! Поехали-ка на ток, Захарыч. Давно, поди, не был там?

Захарыч сначала помялся: устал, поздно, далеко тащиться на костылях, а потом — обратно… Однако очень легко взяло над этими сомнениями верх давнее желание побывать на току, послушать работу молотилки, вдохнуть хлебного запаху, помять в горсти теплое, дробное зерно…

— Поехали давай!..

У коновязи возле крыльца спал в оглоблях председательской тележки черный, как ночь, мерин. Лепендин помог Захарычу усесться в тележку, отвязал мерина. Поехали.

Темень в улице была непроглядная. В редком окошке огонек светился, а зарево над током стояло в черном небе как золотая шапка. Видать, не жалели соломы ребятишки.

Спит Урань. Спит под мирный шум молотилки и видит, наверное, во сне сладкие, светлые и веселые довоенные денечки, надеется, что скоро, совсем скоро опять наступят такие времена… И нельзя посетовать председателю колхоза на своих колхозников: мужики как Михаил Пивкин, Сатин… Иваниха вот тоже — одинокая баба, а такая злая на работу!.. И Лепендин подумал, что нужно Иваниху предложить бригадиром в пятую бригаду.

На току шла уже привычная ночная молотьба: наособицу, как-то неистово ревела и выла молотилка, у соломотряса то и дело появлялись верховые лошади с мальчишками и баба в платке и фуфайке, похожая на мужика (Лепендин не мог сразу ее узнать), цепляла за гужи веревку, мальчик устало хлопал лошадь вицей между ушей, и копна соломы тянулась к большому омету. Там эту копну цепляли другими веревками, перекинутыми на другую сторону омета, и уж другая, невидимая от молотилки лошадь тянула зачаленную копну наверх.

Зерно у молотилки принимал в мешки Пивкин. Он, подставив мешок под струйку зерна, терпеливо ждал, когда наполнится очередной мешок. Издали даже могло показаться, что у Пивкина столько терпения в этой работе, что вот так он может стоять, принимая зерно в мешок, всю ночь и не пожалуется. Но вот мешок наполняется, Михаил легко встряхивает его, схватывает горстью верх и быстро, одним движением, завязывает, — готово — бросает его на спину, несет на весы.

Все это совершается в резком белом свете тракторных фар, и оттого Пивкин с мешком на плече очень походит временами, когда тени ломаются, на чудовище, какие рисуют в детских книжках.

Здесь же, у молотилки, работал и Прохор Нефедкин. Он успевал, несмотря на то что у него одна рука, сгребать мякину и прочий мусор из-под молотилки в одну кучу. Работа не ахти какая тяжелая, можно и справиться одной рукой, и хотя ему и не предлагали эту работу, но Прохор сам напросился. Да и какому мужику не хочется поработать на уборке, возле хлеба — и душе хорошо, и надежда есть на трудодни.

В самом деле, какая радость орудовать граблями, подтягивать из-под молотилки мякину, скучивать ее и затем, уперев грабли в живот, толкать кучку мякины подальше от молотилки, к большой куче? И так от начала и до конца молотьбы. От смены до смены. Работает Прохор Нефедкин тоже молча и сосредоточенно, а под его ухом, словно змея шипит, стелется по воздуху бесконечной лентой широкий, почти в две ладони, приводной ремень от тракторного шкива до молотилки.

Правда, Прохору эта работа не особенно и нравится, да что делать? Конечно, будь у него обе руки, он бы не вертелся здесь с граблями. Ему поручили бы место задавальщика или, того сложнее, стогометальщика. До войны Прохор Нефедкин был на все руки мастер: и на кузне работал, и плотничал, а главное, умел отлично шорничать, делал всякую ременную конскую упряжь и даже шил сапоги мордовкам: гармошкой со сборками, кольцо за кольцом, строчка за строчкой — не сапоги, а загляденье. Заказы к Прохору шли со всего района. А теперь вот… Но что поделать, кому-то надо и мякиной заниматься. Тем более время такое, что лучше у мякины, чем вообще не при деле. И вот он мелькает у молотилки, то и дело сует руку под гимнастерку, стараясь освободиться от попавшей на голое тело ржаной половы — колючей и такой въедливой, что не дай бог — хуже занозы.

А молотилка ревет и воет. Она глотает из рук Сатина сноп за снопом — только успевай, парторг, пошевеливайся! Да он тоже такой дикий на работу — вон кричит бабам: «Давай, давай! Не задерживай!..» И ему подают. Две женщины стоят с ним рядом. Одна из них хватает снопы на лету, сбрасываемые со скирды вилами, кладет на площадку у транспортера; другая кривым садовым ножом режет перевясла и уже распавшийся жидкий сноп подвигает к Сатину. А он уже равномерно подает его к барабану… Вот так идет ночная работа на току.

Лепендин постоял немного, глядя на картину ночной молотьбы, а потом они с Захарычем направились к весам, около которых, словно свиные туши, лежали мешки с зерном.