Илья Девин - Трава-мурава

— Эх! — сказал Василий Павлович и помотал головой. — Ручная копка!..

Однако была весна, яркое, ясное солнце заливало землю щедрым теплом, и зеленый теплый туман исходил от просыхающих обочин, от луговинок в проулках. Уже невнятно зеленели березы и ветлы по улице, и легкий ветерок доносил до Василия Павловича горьковатый запах трескающихся почек.

Весна!.. Ярко и остро поблескивали чистые стекла в окнах изб, орали горластые петухи, на завалинках сидели древние, темноликие старухи и старики. Они кланялись, сколько могли, проезжающему по улице человеку в высокой зеленой фуражке, с портфелем на коленях. И человек этот в ответ кивал головой. И казалось, что всем было хорошо в этот ранневесенний апрельский день…

Впервые Лепендин пришел на перевязку вроде бы и ненароком, да и час-то был уже неурочный, вечерний. Аня никого не ждала, сидела за письмом домой: все о тех самых опытах отца она допытывалась у матери, что это такое, да серьезно ли?.. И вдруг слышит знакомый мужской голос в задней избе:

— Вечер добрый, Анна-бабай!

И Цямкаиха в ответ запела необычным масленым голоском:

— Заходи, заходи, Сергеич, будь гостем нашим!..

Это был Лепендин.

— Да вот шел мимо, дай, думаю, загляну, что за такой медпункт, — с нарочитой веселостью говорил председатель, вроде бы в чем-то оправдываясь, скрывая смущение. — Все только и говорят в Урани: медпункт да медпункт, а я и не знаю!..

— Ну, погляди, погляди, как мы живем, да чайку с нами испей…

Конечно, он стал отпираться: не хочу, спасибо, но тут вышла Аня в белом халате, и Лепендин так смутился, точно не председатель колхоза был, не главный человек в Урани, а мальчишка. Однако с ногой было дело серьезно: рана на икре открылась (теперь, весной, председателю много приходилось ходить, потому что ведь не всюду и на лошади можно проехать: фермы, амбары с семенным зерном, ямы с картошкой — все требует сейчас постоянного председательского наблюдения). Да и что это была за ужасная рана! Аня еще не видела таких страшных ран: как будто зверь какой выдрал, вырвал середину икры до самой почти кости, и эта ужасная рана никак не могла затянуться, зарубцеваться… А по краям пошли еще мелкие свищи!..

— Нет, в больницу, немедленно в больницу!..

Но Лепендин вдруг нахмурился и потянулся даже за сапогами, ворча:

— Какая сейчас больница…

И Аня чуть не заплакала: от жалости к нему, от своей беспомощности.

— Ты вот что, Анна Петровна, — просительно сказал Лепендин, — ты давай перевяжи пока, а там видно будет… Если что, — добавил он с улыбкой, — сразу в больницу…

А когда уходил, то делал вид, что все прекрасно, не болит, и даже притопывал ногой, чтобы убедить Аню.

— Видала, петух какой! — сказала потом Цямкаиха. — Всю жизнь такой, да и отец-то такой же — на бороне готов сидеть да смеяться, если уж чего вздумает…

— А чего он может вздумать? — спросила Аня.

Цямкаиха пристально на нее взглянула и поджала губы.

— Мало ли бывает, — сказала она тихо. — Поспорит с ребятами либо еще что… Ну, недаром и зовут: Володька-герой.

— Да он ведь настоящий герой! — очень уж оживленно заступилась Аня за председателя. — Я знаю — он Герой Советского Союза, у него Золотая Звезда есть, я сама видела!..

— Ну, есть так есть, — проворчала Цямкаиха. — Садись, давай чай пить.

Дня за два до Майских праздников, вот так же вот вечером, когда Аня и Цямкаиха пили чай и Цямкаиха рассказывала о только что ушедшем с перевязки Лепендине уличную сплетню о его «худой семейной жизни» и о том, что мир их не берет с женой молодой, — только вот старуха вошла во вкус этой давно уже ходящей по селу сплетни, как прибежала заплаканная Лиза — растрепанная, едва одетая, в хромовых мужниных сапогах с калошами на босу ногу.

— Ой, Анечка, слышала я — ты в Саранск собираешься!..

— Собираюсь на праздники, — говорит Аня, — да с тобой-то что такое?

И Лиза — как выдохнула:

— Саша пропал!.. — И не выдержала, запричитала со слезами: — Ох, Анечка, ох, подруженька, что мне делать? Куда пойти? Где искать? Ой, научи меня, глупую!..

И тут даже Цямкаиха не выдержала:

— Да будет тебе причитать как о покойнике-то!.. Глупая баба, — добавила она тихо и строго. — Прежде чем выть, ты все обдумай.

— Да что обдумывать-то! — слабо и горестно вскрикнула Лиза. — Уехал третьего дня на совещание в Саранск и пропал…

— Да чего ты мелешь — как это пропал? Кто тебе таку глупость и сказал?

— А… Аверяскин.

— Ты верь ему больше, этому Аверяскину! Он только и знает, что языком болтать. Сколько раз я ему говорила, чтобы трубу переклали, а то весь медпункт сгорит, так вот, ничего нет, кроме обещаний, болтун, он и есть болтун!..

Этот длинный и бойкий монолог Цямкаихи маленько успокоил Лизу, но тут она вспомнила:

— Да ведь, Анна-бабай, он мне и газету показывал, где написано, что совещание кончилось.

— Ну вот! — нашлась и тут Цямка. — Ты не знаешь, что ли, что они там в Саранске с одного совещания на другое летают! Там ведь така работа и есть — совещание. А ты не знала? Ну вот, а еще жена уполномочного!..

— Правда, — сказала Аня, — ты не волнуйся напрасно, тебе нельзя теперь волноваться…

Лиза всхлипнула и, словно только сейчас вспомнив об этом, положила руки на заметный уже живот, как будто загораживая, защищая его от кого-то. И жалко, совсем как девочка, всхлипнула:

— Ой, Анечка, как подумаю!..

— Да о чем думать-то?

— Да ведь сама знаешь, как у них бывает…

— У кого — у них?

Лиза не ответила.

— Давай, полно, девка, нюни распускать, — сказала Цямка. — Вот чай пей, а конфетов нету.

— Я и говорю Саше, — продолжала Лиза, как будто не слыша ничего, — работал бы, говорю, в колхозе у нас, мне бы как спокойнее было…

— Ну, эка невидаль — наш колхоз! — засмеялась Цямка. — Такому грамотному да видному мущине в колхозе работать! Глупая, пра, глупая ты стала совсем, Лизка!..

— Не знаю, — тихо сказала Лиза, — да только как Саша куда поедет, у меня сердце болит…

— Уж какие у его могут быть и грехи-то?! — засмеялась Цямка. — Полно, давай!..

— Да ты не знаешь, — очень просто и серьезно ответила Лиза и замолчала.

И даже Цямке было видно теперь, что ихняя Лизка уже не Лизка, но Лизавета Ефимовна, и что она причастна к какой-то неведомой жизни, в которой все не так, как в этой избе, и к тайнам, которые не могут быть не только известны старухе Цямке, но даже и предполагать она их не может.

Другое дело — Аня. Она поедет в Саранск, там у нее живут родители, мать у Ани работает машинисткой в совнаркоме, теперь, правда, называется Совет Министров Мордовской АССР… Да, Аня — другое дело, одна надежда о Саше узнать — через Аню.

И когда они идут по темной улице, по мягкой тропе возле палисадников, по травке-муравке, которая ожила с первым теплом, — когда вот они так идут, взявшись под руку, то Лизе кажется, что теперь у нее нет на свете ближе человека, чем Аня. Может быть, и у Ани тоже такое чувство, потому что она, еще и минуту назад не думавшая об этом, говорит Лизе: