Илья Девин - Трава-мурава

— А давай, Лиза, поедем вместе в Саранск, а? Поедем!..

— Ой, нет! — пугается вдруг Лиза. — Я уеду, а вдруг Саша приедет? Ой, нет, Аня, ты уж сама узнай, ладно, если что — мне телеграмму отбей. Ладно?

«Да, как она права!» — с нежностью думает Аня о Лизе и крепче прижимает ее теплую руку.

— Да и боюсь я, — признается Лиза. — Честно сказать, я и Аверяскина до сих пор боюсь. Как увижу эту его фуражку да галифе, так у меня ноги дрожат. Это я все из-за папы, — шепчет вдруг Лиза и оглядывается. — Он ведь у нас в плену был… Ты не знала?

— Нет, не знала, — отвечает Аня. — Да и чего тут такого?

— Я сама не знаю тоже, — отвечает Лиза, — да как-то чего-то все боязно… Нет, нельзя мне с тобой ехать, — решительно добавляет Лиза. — Да и чего я там? Куда пойду? Я по-русски толком и говорить-то не умею…

Они замолчали и тихонько шли плечом к плечу. Где-то далеко пиликала гармошка, а когда она стихала на минуту, то было слышно, как лениво перелаиваются собаки.

Они постояли возле Грушиного дома, надеясь увидеть или услышать голос подруги, но по желтой от привернутой лампы занавеске промелькивает только иногда тень Матрены Пивкиной да слышится ее громкий голос:

— Я на помойку скоро выкину твои наушники!..

— На кого это она? — спросила тихо Аня.

— На своего Михаила, — так же тихо ответила Лиза. — Целыми вечерами лежит на конике и приемник слушает… — И вздохнула опять тяжело: — Саша говорил, что и к нам в Урань скоро радио протянут.

Помолчали.

— А Груша где же? — спросила Аня. — Я так давно ее не видела!..

— А ты разве не знаешь? — удивилась Лиза. — Ничего не знаешь?!

— Нет. А что такое?

— Ой, Аня!.. Паша Груша на торфоразработки собралась уезжать!

— Добровольно?

— Сама пришла к Аверяскину и заявила: «Посылай на торф в Ивановскую область». А он говорит: «Разнарядка на торфушек еще не пришла, а вот на учебу в ФЗО надо десять человек отправить». А Груша и говорит: «Давай пиши меня в ФЗО». А в это ФЗО только до четырнадцати лет.

— Да что ей приспичило? — спросила Аня.

— Ой, и не говори! — Лиза хихикнула. — Все из-за Володьки своего страдает! И жена у него есть, и положение не простое — председатель, и партийность, а она никак это в голову не хочет брать! — рассудительно и строго, как и в самом деле жена уполномоченного, сказала Лиза. — Просто с ума сходит, хоть что ей говори — не понимает. — И, наклонившись, зашептала в самое ухо, словно кто ее мог услышать: — И ведь чего придумала-то: выпивать начала!

— Чего выпивать? — не поняла Аня.

— Чего — самогонку, а то чего еще.

— Правда, — неуверенно сказала Аня, вспоминая лихую, пьяную песню Груши в день выборов. Да и потом еще как-то случайно встретились на улице: «Куда побежала, А-аничка?..» — с каким-то вывертом сказала Груша, и Аня уловила тяжелый, противный сивушный запах. И теперь, как молнией, вдруг озарило Аню: «Уж не ревнует ли Груша ко мне?!»

— Ой, не знаю, что и будет, — печально сказала Лиза.

— А не зайти ли нам проведать Витеньку? — спросила Аня. Но не подошли они еще и близко к дому Алды, где теперь жил Витя, как свет в окошках погас.

— Наверное, уже и ходит?

— Да вдоль лавки пробирается, — ответила Лиза, вздохнула и опять, как и тогда, положила ладони на живот. Может быть, она вспомнила Веру Качанову? И Аня обняла Лизу за плечи.

— Я уверена, что с Сашей ничего серьезного.

— Ох!.. Как подумаю…

— Знаешь, очень часто бывает так: приступ аппендицита, вызывают «скорую помощь» и увозят человека на операцию.

— А это не страшно?

Аня засмеялась.

— Это все равно что занозу из пальца вытащить.

— Если бы уж так-то…

Они остановились под березой напротив окошек дома, где еще год назад жила Вера Качанова. Теперь сюда переселилась из своей развалюхи Алда, живет хозяйкой, ждет племянника Бориса, а тот как в воду канул: ни письма никому, ни вести, ни похоронки не принесли, хотя война давно кончилась и там, на Дальнем Востоке. Аня вспомнила и то странное письмо, единственное письмо, которое получила от Качанова. Правда, кажется, и не живой человек сочинял, а из газеты списано…

Аня пригляделась к угловому окошку, в котором раньше всегда отблескивал огонек лампадки. Теперь окно было темное, значит, лампадка не горела. И Лиза, точно угадав Анины мысли, прошептала:

— Слышь, Валентина-то, квартирантка-то, ну, знаешь, учительница, с Семкой-то гуляет!..

— Ну, — тихо сказала Аня.

— Вот она говорит про Алду-то, не слышала?

— Нет.

— Совсем, говорит, от богомолок отстала после той постановки. Вот ведь как Алду проняло!.. — И Лиза тихонечко засмеялась. — Ну, может, и не постановка, может, еще чего, — продолжала Лиза тихонечко, поглядывая на темные окна. — Груша вон ее тоже предупредила, когда Витеньку-то отдавала. Дом, говорит, раскатаю, если чего с парнем сделаешь!.. Нет, так-то она женщина добрая, — добавила Лиза, — в доме чисто, спокойно, Витеньке хорошо.

И только она это сказала, как стукнула за воротами дверь, и чьи-то тяжелые шаги по ступенькам крыльца — во двор.

— Семка-жених! — прошептала, едва сдерживая смех, Аня, и они с Лизой спрятались за толстую старую березу.

С минуту стояла тишина. Должно быть, Семка сидел на крылечке. Потом скрипнула тихо дверь, и голос Валентины:

— Ты где?

Чиркнула спичка — видно, Семка закурил папиросу. Так и есть: потянуло табаком. Удивительно, как все чудно в весенней темноте: запахи, звуки…

— Ну, ты чего рассердился, — насмешливо, совсем без всякого почтения к жениху, сказала Валентина. — Я ведь нарочно про военрука сказала. Просто сегодня директор наш спрашивал: не знаю ли я, кто может в школу к нам военруком. Ну, я и подумала, а ты сразу и сердиться…

— Да ничего я не рассердился, — буркнул Семка.

— Я ведь вижу.

Молчание.

Конечно, нехорошо подслушивать чужие разговоры, и Лиза тянет Аню за руку: пойдем, мол, ничего интересного, обыкновенно. Но Аня не идет: радостные, возбужденные глаза блестят в темноте, палец к губам, — подожди, мол, послушаем, ведь все так интересно, так необыкновенно!..

А за воротами напряженная тишина. Только тянет Семкиным табачищем. Наконец:

— Я не пойму тебя, Валентиновна… — Голос странно глухой, потерянный. — То так, то этак… — Можно подумать, что это и не Семен Кержаев вовсе, не фронтовик, не первый красавец, балагур и весельчак, а какой-нибудь Иван Шанявай, пьянчужка, задира с визгливым бабьим голоском, с вечным мокрым блеском под носом… Вот что любовь-то сделала с Семеном! Но молчит Валентиновна.

— Ну, чего молчишь-то?

— Да чего говорить, раз ты обижаешься…

— Ну вот! — огорченно воскликнул Семен. — Ты мне ответь ясно: давать мне согласие или не давать. Ведь сегодня опять механик эмтээсовский приезжал, зовет — сил нет, трактор новый дают и все такое…