Илья Девин - Трава-мурава

— Так, так, Петра Иванович, это так.

И Петр Иванович видит, что это согласие идет из души Цямки, и ему приятно, ему радостно, он бы так и обнял ее, эту милую, рано состарившуюся, но еще живую, дорогую, ласковую Цямку!.. И, встряхивая головой, смаргивая с глаз предательские слезы, он говорит:

— Вся трудность в том, что не всякий сорт картошки удобен для сушки. Вот возьмем лорх…

— Это желтая-то, рассыпчатая лорх? — живо встревает Цямка, чувствуя при этом, как ее интерес нравится Петру Ивановичу. — Ну, это чудно название, всю жизнь лопала, а не знала, что лорх какой-то!..

Петр Иванович смеется. И смеется он так же, как и Аня, — удивительно, как они похоже смеются!

— Так вот, — продолжает Петр Иванович, — сортов всяких много: лорх, курьер, берлихинген, кореневский… — И так он увлекается рассказами о свойствах этих сортов, о пригодности того или иного сорта к сушке, о различных способах сушки, что и не замечает, что Цямкаиха впадает в какую-то ласковую задумчивость, что глаза ее смотрят куда-то мимо Петра Ивановича…

И правда, когда Петр Иванович увлекается своими рассказами, то Цямкаиха, совершенно не вникая в его картофельную науку, ясно чувствует, что человек этот, Анин отец, ужасно одинок, что ему не с кем поговорить, что его не слушает никто, и Цямке делается так жалко его, что она вздыхает и думает о том, что как бы вот хорошо было Петру-то Ивановичу у нее в Урани: столько картошки можно посадить на участке за домом, и каких хочешь сортов, и хорошо-то было бы как ему, бедному!.. А тут, на этом своем маленьком участочке, чего он насадит, каких своих сортов? — всего сотки три земли-то будет ли… Да и кто ему тут поможет?..

Они сидят с Петром Ивановичем на крылечке, на теплом солнце, и береза трепещет на ветерке прозрачными еще, маленькими — с копейку — зелеными листочками. И когда Цямка задерживала взгляд на этих странных мертвых руках-протезах, похожих на клешни, то ее не удивило бы, если бы эти клешни под таким ласковым солнцем вдруг превратились в настоящие живые руки… И ведь как-то умудряется этими крючками и карандаш держать, и проволоки какие-то гнет… Бедный. Бедный!..

А по улице идут люди, говорят громко, весело. Играет музыка — радио! На углу дома красный флаг полощется — праздник, Первое мая!.. Какое же это чудное дело — жизнь человеческая!.. И всем она хороша: и ребятишкам, и старикам, и здоровым, и калекам. Всем жить хочется, радоваться…

— А ведь год-от, Иванович, сухой будет, — говорит вдруг Цямкаиха, успокаивая свои мечтания. — Беда — сухой…

— Да с чего ты взяла-то?

— А вон листок-то — гляди — раньше времени развернулся…

— Ну, это бывает, — успокоил Петр Иванович, и Цямка промолчала, вроде бы согласилась: бывает, ничего, не страшно теперь. Не война, проживем как-нибудь, насушит Иванович картошки — проживем, одолеем и эту напасть…

Возвращаются с демонстрации Елена Васильевна и Аня, обе нарядные, веселые, счастливые. От Елены Васильевны сильно пахнет духами, лицо ее светится тихой затаенной улыбкой.

— Папа, Анна-бабай! — кричит радостно Аня еще от калитки. — Нашелся наш Щетихин, нашелся!.. — И обнимает отца, как будто это по его милости Щетихин нашелся.

— Все наши передают тебе привет, — говорит Елена Васильевна, глядя на Аню. — А… Альберт Александрович обещал зайти, — добавляет она поспешно и как бы вскользь, как бы о чем-то пустяковом, хотя по тону, по тому мгновенному напряжению в голосе и в лице Елены Васильевны даже Цямкаиха чувствует не пустяковость, не случайность присутствия тут этого некоего Альберта Александровича.

— Да, да… — резко говорит Петр Иванович, но тут же и перебивает себя: — Нашелся, говоришь, ваш Щетихин?

— Нашелся, папа, нашелся! — радуется Аня, не заметившая ничего, не слышавшая ни о каком Альберте Александровиче. С тем маленьким плотным мужчиной в шляпе, который подкатился к Елене Васильевне там, на демонстрации, и как-то довольно бесцеремонно взял ее за руку, Ане даже не пришло и мысли что-то связывать — настолько он показался ей ничтожным, некрасивым, недостойным не только брать руку у матери, но и стоять-то с ней рядом. Правда, он тут же поспешно и отскочил, как только Елена Васильевна сказала:

— Познакомьтесь, это моя дочь… — А потом что-то сбивчиво объясняла Ане, кто такой этот Альберт Александрович: вместе работал с отцом до войны, в совнаркоме республики занимал какой-то пост по научной работе, теперь вот в министерстве… Аня ничего не только не поняла, но и не старалась понять, поддавшись чувству брезгливости непонятно к чему. К тому же Елена Васильевна всем своим сослуживцам хотела показать свою дочь, познакомить, представить, как она сама говорила, при этом почему-то с особенной силой и горестным, театральным восхищением сообщала, что Аня трудится в таком медвежьем углу, где нет не только электричества, но и радио, и по ее рассказу получалось так, что этот медвежий угол только и живет благодаря ей, Ане. И Ане было стыдно все это слушать, она недоумевала, сердилась, однако Елена Васильевна была так возбужденно-весела, что, кажется, и не понимала, что Аня от нее хочет и почему не надо знакомиться с Зоей Федоровной.

— Что ты, Анечка! Она о тебе сколько раз спрашивала. Пойдем. — И властно брала ее за руку и, протискиваясь сквозь праздничную, веселую, поющую и пляшущую толпу, вела Аню представлять Зое Федоровне.

— Познакомьтесь! Да, вот она самая!.. Невеста, невеста!.. Нет, но вы только послушайте! — И начинался длинный возбужденный рассказ об Анином героизме: не послушалась матери, по распределению выбрала самое плохое место, нет даже электричества, но как поставила работу!..

Ане же при этом вспомнилось, как она уезжала из Саранска, как мать ее провожала, не желая отпускать, сердилась… Вспомнилась красная детская туфелька с оббитым, побелевшим носком, прицепленная заботливой рукой на щит расписания, — Аня прибежала на станцию, чтобы проводить на фронт отца, но тогда она его так и не увидела. И еще — старый обшарпанный вагон, в котором пел маленький Яшка Тучаев: «Папочка, папа, где бы ты ни был…» Людей с понурыми лицами. Да, тогда еще только-только кончилась война, на всем видны были следы войны, на всем, на всем… А теперь вот, год спустя, уже и никто, кажется, не помнит войны, не помнит лютых голодных зим, не помнит печалей сиротства… И даже фронтовики, увешанные медалями, производят в праздничной толпе тоже какое-то странно-приятное впечатление… Как все это удивительно: и перемены в маме, и в самой жизни, и папа со своими сушилками, и эти песни, музыка, а ведь где-то есть еще и тихая, зеленеющая, ставшая совсем родной Урань!

Но нет худа без добра! Когда Елена Васильевна в очередной раз тащит Аню сквозь толпу, шепча что-то лихорадочно-торжественное, значительное, но малопонятное про «брата Симочки, которая у нас работает, а он второй секретарь комсомола, интересный юноша», то Аня вдруг вспоминает о Щетихине: уж кто и должен знать о сенгеляйском комсомольском секретаре, так это второй секретарь!.. И первый вопрос, который Аня задала невысокому щупленькому пареньку с черными, круглыми и очень серьезными глазами, был вопрос о Щетихине.