Илья Девин - Трава-мурава

Город уже не удивляет ее, она устала от людей на улицах, от толкучки в магазинах, и теперь, когда у нее уже куплено десять кусков хорошего хозяйственного мыла, ей больше ничего не нужно от города и хочется скорей в Урань, домой поехать с этим мылом и убрать его подальше, в ларь, а в ларе еще кадушка стоит, так вот в эту кадушку она и приберет мыло…

Об одном только тоскливо Цямкаихе: как подумает о Петре Ивановиче… Конечно, он виду не показывает, да и сама-то Елена Васильевна только и щебечет: «Петенька да Петенька», да только от этого щебетанья и Цямкаихе холодно… Да что ведь сделаешь, правда, она вон какая женщина, краше Цямка и не видала, пожалуй, а он-то: на одни эти крючки взглянешь, сердце так и обомрет. И вот никак Цямка не может решиться позвать Петра Ивановича на лето к себе в Урань — пожить, погостить у них с Аней, спал бы под пологом в калдазе [9] Калдаз — постройки во дворе для скота, для сена, для дров. , на свежем-то сене: любо-дорого!.. Но не решается никак Цямка позвать Петра Ивановича: вдруг да что-либо не так выйдет, вдруг да Елена Васильевна осердится?.. Ладно, завтра, как соберутся ехать они с Аней, она и скажет: «Давай-ко, Иванович, приезжай к нам, у нас картошки много, печка большуща, вот и делай свои опыты. Нас хоть, дураков неграмотных, научишь делу, а то ведь, бывает, сколько картошки погноим!..» Вот так и скажет, и пускай Елена Васильевна сердится. Да, видать, не очень и рассердится…

Мелькают в свете электрической лампы (тоже удивления-то было у старухи!) спицы, растет толстый носок, и Петр Иванович нет-нет да и остановится над Цямкаихой, поглядит на ее быстрые пальцы. И так ей станет жалко его, что, кажется, отдала бы ему свои руки, отдала бы!.. Правда, вышло бы у него, у бедолаги, с этой наукой, может, все бы тогда и с Еленой Васильевной наладилось…

— Так, хорошо, — говорит Петр Иванович — На чем мы остановились?

— «Теория сушки развивается на основе современного учения о переносе тепла и…» — читает Аня.

— Поехали: «тепла и влаги внутри высушиваемого материала и вне его, а так же на основе учения о формах связи влаги с материалом. Процесс удаления влаги из материала сопровождается нарушением связи ее с твердым веществом продукта, на что затрачивается определенная энергия. Классификация форм связи влаги с материалом по схеме академика Ребиндера построена по принципу интенсивности энергии связи. Согласно этой схеме…»

За два праздничных дня Аня под диктовку отца исписала несколько школьных тетрадок, и хоть она мало что поняла из теоретической части реферата, где речь шла об аминокислотах и микрокапиллярах в десять в минус пятой степени, но это чувство удивления и восхищения отцом пробудило и в ней самой какие-то смутные честолюбивые надежды.

Со станции Ховань, нагруженные городскими покупками и подарками, Цямкаиха с Аней отправились пешком.

— Вот и дома! — радовалась Цямкаиха, со слезами умиления на глазах озирая и широкое голубое небо, и березовые перелески, которыми шла дорога. — А ты гляди, Аня, гляди, как березки-то распустились!.. — И радовалась чему-то, как малый ребенок, и светилась каждая морщинка на ее лице.

Но тем не менее тяжело было идти с поклажей, и они часто останавливались отдыхать.

Так дошли они до Рязанова. Деревенька была все такая же, какой Аня увидела ее в прошлом году, когда ехала на подводе с мальчиками в Урань, все те же косенькие, сирые домишки под соломенными крышами, точно шапками, все те же тряпки и подушки в разбитых оконных шибках… Правда, сейчас побольше было на улице голопузых ребятишек, старух на завалинках, во дворах покрикивали бабы, а когда Аня с Цямкой проходили мимо маленькой, как собачья конура, но кирпичной лавки с железными дверями, то бабы, чего-то ожидавшие у порога этой лавки, такими тоскливыми взглядами провожали Аню с Цямкой, несущих торбы свои, что Аня готова была, кажется, тут же бросить сумку на землю и раздать бабам и баранки, и пачки печенья, и пирожки, которые напекла ей мать. Но Цямка строгим шепотом ей приказала, точно поняла ее желание и муку:

— Нечего, нечего оглядываться!..

Отдыхали они за Рязановом под ивовым, в золотых пушистых сережках кустом — дальше начинался уже Ураньжайский луг, и дорога лентой вилась по изумрудной, чистой и ровной зелени, а там, где были впадины и где долго стояла вешняя талая вода, желтели теперь разливы мать-и-мачехи.

— А этта уж и вовсе как дома, — сказала Цямкаиха, утирая платком запотевшее лицо.

Но тут их догнала подвода: на телеге ехал Прохор Нефедкин, к задку была привязана новая желтая бочка. Оказалось, Прохор ездил на станцию — отвозил в Заготконтору кожи, а на обратном пути заехал к знакомому бондарю в Ховани и купил вот у него бочку под огурцы.

— Ну, ты уж своего не упустишь, — незлобиво ворчала Цямка, устраивая поклажу на телегу. — Ты уж у нас известный…

— Садись давай, — весело сказал Прохор, — а то ведь не посмотрю, что из городу, пойдешь у меня пешком.

Устроились, однако, сели, поехали лугом.

— Ой, да как хорошо-то, батюшки! — вздохнула Цямка.

— Что, стара ворона, хорошо ли поездила? — спросил немного погодя Прохор. — Чего выездила?..

Аня сидела позади, прислонясь к теплой, пахнувшей свежей липой бочке, и только сейчас почувствовала, как устала. К тому же под солнцем ее и вовсе разморило, и она уже было задремала, как вдруг Цямкаиха ее окликнула:

— Ты не потерялась там, нет, Аня?

— Здесь, — отозвалась Аня, опять закрывая глаза, однако. Это изумрудно-желтое сияние солнечного весеннего луга как будто и не исчезло.

— Ну, какая сказка-то, сказывай, — услышала она голос Прохора и поняла, что дремала, потому что не поняла, о чем говорит Прохор.

— Да ты знаешь, — отвечала Цямка, и голос у нее был удивительно живой и бодрый, как будто и не она это тащилась по дороге от Ховани. — Эту сказку у нас все знают.

— Ну!.. — удивился Прохор. — Может, я забыл?

— Может, и забыл, — просто ответила Цямка и замолчала надолго, а потом каким-то другим, тихим и в то же время ясным, четким голосом сказала:

— Это еще нашим дедам ихние деды говаривали, а тем дедам — другие деды, — видишь, как давно было? — а косили-то все тут же, на этом лугу. Ну вот, и случилось такое диво: стал по ночам прибегать на наш луг пастись конь огненный, грива до-олгая серебряна, а хвост золотой. Прибежит после полуночи, туда-сюда скачет резво да катается по траве, а где пыхнет из ноздрей — все покосы горят. А как зорька на востоке заиграет, конь этот исчезает, как будто истает в воздухе.

Ну вот, а людям-то нашим горе: такой луг гибнет, без сена на зиму останутся. Что делать?

Стали собираться мужики на сход и обсуждать, как избавиться от огненного коня, как его отогнать, а еще лучше обуздать да работать заставить. И всем так-то хорошо бы, да смельчака, который бы взялся укротить коня, не находится, вот ведь беда-то какая!..