Анатолий Землянский - Пульс памяти

— И вы туда же? — деланно огорчился отец Валентин и вроде бы с некоей усталостью развел руками: — Я же только что сказал: есть еще…

— Противоположная сила, то бишь нечистая, толкающая к пороку, — продолжил учитель. Насмешливости в его тоне и голосе прибавлялось.

— Не она одна. — Отец Валентин, чувствовалось, не испытывал ни растерянности, ни смущения. — Есть еще сила веры и есть сила неверия, — проговорил он. — Первая объединяет, вторая плодит душевную, а затем и физическую смуту. И если теперь мы вернемся к предмету нашего спора: что есть добро и что есть зло, то без труда увидим, — отец Валентин при этих словах сделал легкий кивок в сторону учителя, затем в мою сторону и закончил, — что добро есть вера.

— «И умер сын божий, что вполне достойно веры, так как невероятно. И погребен он, и воскрес, что верно, так как невозможно», — с нарочитой распевностью произнес учитель, спросив в заключение: — Узнаете?

— Тертуллиан, «О теле Христовом», — поспешно, с мелькнувшим в глазах любопытством ответил отец Валентин.

— Он самый, — согласно кивнул учитель. — Credo quia absurdum [1] Верую, потому что нелепо (лат.) . Выражение принадлежит римскому богослову Тертуллиану (II—III вв.). . Схоластический бред.

— Разве это имеет отношение к нашему спору?

— Это я к вопросу о вере.

— Но мы говорим о добре и зле.

— Которые, как вы утверждаете, есть вера и неверие.

— О, вы страшно узко поняли меня, давайте разберемся…

— В чем?

— В споре о вере.

— Чьей? И во что?

— В этом и суть, — многозначительно качнул головой отец Валентин. — Если я говорю: «Добро есть вера», то я имею в виду свою веру. А вот что вы скажете, исходя из своей, я не знаю. Вы знаете? — спросил он вдруг у меня. И тут же перевел вопрошающий взгляд на учителя.

С минуту длилось молчание.

— Или ваша вера не есть добро? — Теперь уже ехидство звучало в голосе отца Валентина. — А может, у вас вообще нет никакой веры? Ни во что?

В глазах учителя как-то не по-доброму притемнилось, но ответил он без раздражения, вопросом на вопрос:

— Вы, кажется, занялись намеренными противопоставлениями?

— О нет, — протестующе откачнулся от собеседника отец Валентин. — Я просто знаю разницу между моей и вашей верой.

— Просветите же нас, темных.

— Охотно, — согласился отец Валентин. — Все очень просто. Мою веру во мне никто не разрушит, кроме меня. А вашу… — Он подумал немного, собираясь с решимостью, и продолжал: — А вашу может поколебать несправедливость любого судьи, вашего же начальника, милиционера… Наконец, просто дурного человека, сделавшего, скажем, на вас клеветнический донос. И уж тем более, если последний возымел действие.

— А доброта? — спросил учитель.

— А доброта в человеке то же, что в мироздании солнце. Из нее, как говорят, — ростки, от нее — побеги, на ней — цветы и плоды. Не так ли?

Учитель что-то хотел сказать на это, но отец Валентин, не дав ему заговорить, продолжал:

— И если бывает доброта оправданной жестокостью, то единственно в наставнике, — при этом палец отца Валентина дружелюбно коснулся руки учителя.

А тот упорствовал:

— Доброта неподкупна? Хорошо. А каковы, по-вашему, ее истоки?

— Власть бога, — не задумываясь сказал отец Валентин.

Учитель протестующе передернул плечами:

— Утопия, святой отец. Вас засмеяли бы даже мои ученики. Уверяю вас.

Отец Валентин заметно оживился, в упор, с вызовом посмотрел на учителя и, подумав немного, спросил:

— Вы давно учите своих учеников?

— Семь лет.

— Дайте мне их на один год!

Эти слова отец Валентин произнес поспешно и задорно, не скрывая откровенно торжествующей улыбки. Он знал и чувствовал, что в споре оказался сильнее и что еще не побежден.

И опять отец Валентин посмотрел на меня, видимо удивляясь моему молчанию. Вдруг он сказал:

— Вы молоды, а грустны, и я не могу понять, отдаляетесь ли вы сейчас от печали, или она у вас впереди? Далек ли путь ваш?

Услышав мой ответ, он, мгновенно переменившись (все в нем выражало теперь сочувствие), произнес:

— Вот почему вы грустны и молчаливы!..

Отец Валентин был и прав и не прав.

Цель моей поездки конечно же не располагала к веселью, но молчаливость моя объяснялась не только этим, тут прибавлялась уже и другая причина. И если бы отец Валентин знал о ней, он испытал бы еще большую гордость собой. Потому что молчал я, временами как бы отрешаясь от окружающего и «уходя в себя», — по его воле. Я был захвачен, увлечен и покорен его речью: заложенным в ней вдохновением, образным складом и витиеватым, но не утомляющим рисунком слова, выпуклой и такой доступной картинностью того, о чем он говорил.

Конечно, я не мог не чувствовать правоты учителя, но в его словах все было так знакомо, обыденно, прозаично. А у отца Валентина…

Сам того не желая, я отчетливо представил себе «дорогу странствий ума», побывал у «незатухающего духовного костра осуждения инквизиции», увидел «невозделанное поле вышнего духа»…

Будучи только слушателем, я сам стал странником на той великой и трудной дороге.

Передо мной, в воображении моем, плясали языки пламени, сквозь которые гримасничали и корчились какие-то тупые и страшные физиономии; и видел я именно поле. Пустое и неохватное. Видел одиноко стоящего на нем хозяина, могущественного и непостижимого сеятеля судеб человеческих. Далекое, далекое пространство, какие-то своды, арки, какие-то странные краски, лучи и тени, а в центре — феерически туманная фигура того, о ком говорил отец Валентин.

Фигура эта не то коренилась во всем и вся, не то возносилась и парила надо всем…

Отец Валентин говорил, а я уносился мыслью за сказанным, и, пока растревоженное образным словом воображение переносило все на свои «полотна», суть услышанного ускользала, на осмысление ее не оставалось времени. Перед глазами витала одна эта пестрая мозаика вымысла, цвета которой усиливались ее же таинственностью и необычностью. Где там до размышлений! Ведь все так красочно, складно, убежденно. Что ни слово, то откровение. Пусть оно лишь кажущееся, но картина-то — вот она. И не просто перед тобой, а ты сам уже — неотъемлемый штрих ее, частица отображенного ею мира.

Принятые на веру, без проникновения под их рисунчатую оболочку, слова отца Валентина легко и властно затмевали все остальное.

Такими пришли они мне на память и во время невеселого рассказа майора Кривени о «желторотом курсантике», о полученных Кривеней скорбных вестях и о его переживаниях.

Но было что-то еще, делавшее в моем представлении слова отца Валентина столь впечатляющими. Что-то по-особому значительное, только не бросавшееся в глаза.

Я не сразу понял, что это — оброненная учителем фраза об участии отца Валентина в войне и о награждении его советским орденом.