Анатолий Землянский - Пульс памяти

— А почему — добро, позвольте вас спросить?

— Ибо постижение извечного, проникновение в оное родило бы хаос бессильного подражания сотворенного — творцу. Яйцо, простите, не может снести яйца.

— Но проходит время, и…

— Да, — прервал учителя отец Валентин. — И это тоже установление господнее. Только по прошествии времени! И притом строго определенного. Ведь марксисты признают время материей, а не абстракцией. Как же можно тогда не считаться с ним?

— А тысячи величайших научных достижений? Бессмертный пульс человеческой мысли, проникающий в тайны тайн! Человек был ничем и стал титаном! — горячо воскликнул учитель.

— Человек всегда был че-ло-ве-ком, — с расстановкой отвечал отец Валентин. — И именно как че-ло-век он проявлял силы тела и духа своего по предначертанному. А что касается его достижений, так это же те самые открытия уже созданного и уже существовавшего, а не постиженье сути сотворения.

— Но церковь утверждала, что человеку запретно познание, она преследовала…

— Сжигала на кострах, отлучала, подвергала карам за покушения на тайны тайн природы, — снова перебил учителя отец Валентин. — Так?

— Именно! — почти выкрикнул учитель.

— Правильно. Но это была лишь неумелая и жестокая по рвению своему защита догм, которые считались истиной. Люди научились на этой жестокости иному. И не отдельные личности. Научилось человечество.

— Тоже урок страдания?

— Нечто большее.

— Что же именно?

— Проверка духа перед странствиями ума.

Учитель начинал нервничать:

— Темните, святой отец.

Отец Валентин слегка качнулся назад, точно уклоняясь от пощечины, обиженно смежил густые ресницы, но тут же овладел собой, сказал:

— Чего же тут темного? Уму человеческому действительно предстояли дальние и трудные пути. К тем самым научным достижениям, о которых вы только что упомянули. И, волею бога, дерзновенный странник проходил через горнило страдания. Если хотите, это та же борьба со злом, где, властью господнею, победило добро. Инквизиция сейчас, как вы знаете, сама пребывает на незатухающем духовном костре осуждения и правосудия. На суде истории. А жертвы ее провозглашены мучениками, и имена их украшают историю человеческую. Джордано Бруно и Лючилио Ванини, Жанна д’Арк, Галилео Галилей, который хотя и не был сожжен…

— Что же, по-вашему, выходит… — теперь учитель прервал своего собеседника. — Выходит, все, что ни делается, — это чуть ли не общелюдское благо?!

— Благо есть благо, а мука есть мука, — не меняя тона, отвечал отец Валентин. — Тяжки приносимые ею телесные и душевные жертвы, но и неизмерима притягательная сила ее примера. В муках рождается человек, муками проверяется его полноценность. И это великое общелюдское, как вы говорите, благо — когда он проходит испытание с достоинством. Но сама мука не есть благо. Она — страдание. Одно другим не становится, а кажущаяся одинаковость есть обман.

— И пройти через какую бы то ни было муку — тоже благо? — спросил учитель.

— Да.

— А если это угрызения совести? Той самой, что, по вашим словам, совершила все высокие подвиги… Вы виноваты перед ней, она мучает вас, но вы стойко проходите через эти муки, с достоинством проходите и…

— Продолжайте, — настойчиво сказал отец Валентин.

— И остаетесь тем, чем были, — поспешно, не без ехидства выдохнул учитель.

— Значит, вы прошли не через муки.

— Через что же?

— Вы просто пролезли в дыру, которая образовалась там, где до́лжно быть совести, и немного оцарапались о неровные края.

— В дыру… — неопределенно повторил учитель. Он резко откинулся на сиденье, задумался. В купе установилась тишина. Она длилась недолго, но мне казалось, что пауза эта тоже была участницей спора. Она как бы определяла, по ходу дела, весомость доводов той и другой стороны и немо свидетельствовала итоги.

Пока они были, как мне представлялось, не в пользу учителя. Может, потому он и прервал паузу первым.

— Мы ушли в сторону от главного, — сказал учитель. — Давайте вернемся к нему.

— Давайте вернемся, — согласился отец Валентин.

— Мука есть благо, вы говорите. Допустим. Но как быть с той мукой, которую причинил народам фашизм? Что вы скажете о фашизме? Я ведь знаю: в войну вы сами снимали сутану и партизанили. И, кажется, награждены советским орденом.

Отец Валентин, мне показалось, обрадовался новому вопросу.

— Это так, — торопливо произнес он. — Я партизанил. И награжден орденом. И тем удивительнее для меня, почему же вы тогда спрашиваете о моем отношении к фашизму.

— Как почему? Мне интересно знать, зачем потребовалась богу такая страшная война.

— Богу не нужна была ни вся война, ни даже единый ее выстрел, — с приметной, чем-то вдруг вызванной болью ответил отец Валентин. — Люди слишком глубоко погрязли в грехе обладания и дележа… И в этой клоаке блуда легко, как смерчи в океане, вспыхивают кровавые междоусобицы страстей.

— А боженька в сторонке?

— Вы забываете, что существует еще и противоположная сила.

— Козни дьявола!

— Примерно. Но не в догматическом смысле. Речь идет о плодовитости порока.

— Не убедительно, но удобно, — с ехидцей отозвался учитель.

— Что — удобно? — не понял отец Валентин.

— Оправдывать бессилие бога этой самой плодовитостью.

— Но человек — мыслящее существо, и, чтобы в нем не иссякла способность мыслить и не иссякла вера в эту свою исключительную способность, его нужно не водить за руку, а научать жизнью.

— Ах, научать жизнью, — тем же насмешливым тоном повторил учитель. — Вы, наверное, точно так же объяснили бы и любое другое всемирное бедствие? Скажем, возможную ядерную войну?

— Я не дерзаю судить о том, чего не было. — Отец Валентин устало и укоризненно смотрел в глаза своему соседу. — Грядущее — это ведь тайна тайн, невозделанное поле вышнего духа. Один он там хозяин. И не смертному дано делать установления божественному колосу, который еще не посеян.

— Не посеян? А Хиросима?! — запальчиво воскликнул учитель. И довольно зло усмехнулся: — Хорош получится колос, когда будет посеян! А? — Он окинул отца Валентина колючим взглядом.

Тот не оставил реплику без ответа, только смотрел теперь почему-то на меня:

— Зерно военной беды никогда не давало бы ростков, если бы люди следовали наставлениям господним. Не правда ли, товарищ старший лейтенант? — Официальности последних слов отец Валентин придал намеренно шутливую окраску. И чтобы как-то сгладить ее, иными словами повторил вопрос: — Как вы думаете, молодой человек?

Я сказал, видимо, самое банальное из всего, что могло прийти в голову. Я спросил:

— А почему бы господу не сделать это самое зерно военной беды бесплодным?