Анатолий Землянский - Пульс памяти

Поезд вырвался из лесного коридора в поле, шум его смягчился, и поредела темень за окном.

— Чем не житие святого человека? — продолжал с улыбкой учитель. — А? Хорош попик! — подтрунил он теперь уже над самим собой. — И хваток, и умен, и словом играет — что твой силач гирями. Один против двух и — гляди — держится. Хор-рош попик!

— А куда он едет?

— Говорит, большое лицо на беседу вызвало. А зачем — не знает. А может, и знает, да не признается. Небось на выдвижение. Я так думаю. А вообще… Кто их, попов, разберет?..

В окно било полевой свежестью, смешанной с паровозной гарью. Вдали поодиночке мелькали спозднившиеся огоньки заслоненных теменью сельских хат, и там, над этими огнями жилищ, звезды небосклона казались безжизненными и пустыми. И мы с учителем смотрели на них, как на невидимо разбрызганные нашим полемическим азартом искры, от которых ничто не загорится.

Я не знал — и не мог знать, — что спор этот еще вернется ко мне, только, правда, в иных обстоятельствах и в непредвиденно усложненных поворотах, и я освобожусь-таки от обволакивающей мозг и душу магии красноречия отца Валентина.

Это было уже совсем близко, а мы с учителем, наэлектризованные долгой словесной дуэлью, — и там, у вагонного окна, оставались все еще ее участниками. И думали, оказывается, об одном и том же.

— Как вы полагаете, — после долгого молчания спросил у меня мой собеседник, — поджигал он, — учитель кивком головы показал на дверь купе, — охотничий домик? Убивал этих самых… Жбанковых?

И у меня в мыслях было то же, только не вопросом и сомнением, а живой картиной поджога. Мне прозрачно и недвусмысленно виделось: дальняя лесная глухомань, в ней — крохотный, одинокий домик и — чиркающий спичкой человек… Конечно же Рогатнев-младший… В лесном безветрии огонь плотен и, нетороплив, лишь чуть-чуть, по краям и сверху, колеблется его оранжевая, с белесостью, грива.

И я сказал:

— Конечно, убивал и поджигал.

Я сам не заметил, как в уме переставил местами эти слова. Переставил так, в той очередности, как это рисовалось моему воображению.

Но я помню также, что коснулось тогда моего сознания и сомнение:

«Убивал или не убивал?»

Только убежденность была сильнее, и я сомнения не высказал.

Учитель отозвался с неопределенностью:

— Все так считают. А вот не доказано.

— Пожар съел доказательства, — настаивал я. — А у поджигателя нашелся к тому же прекрасный сообщник, ставший свидетелем.

— Ложь под присягой?

— Конечно.

— А не доказано, — повторил учитель с нажимом. И вдруг спросил: — А вы пошли бы на такое?

— Пошел бы.

— Как же сильно для этого надо любить отца! За что вы любили своего?

— Любил и люблю, — уточнил я.

— Да, да… За что?

В эту минуту учитель уже не казался мне здоровяком, и я с трудом верил, что он действительно учитель. Он спрашивал и ждал ответов так, как это делает школьник, которому предстоит заново переучивать какой-то трудный урок.

— За что я люблю своего отца?

— Да, за что? — нетерпеливо подтвердил учитель.

— За все, что знаю о нем, каким видел и каким помню его.

— А если бы узнали что-либо плохое?

— Это исключается всем тем, что я знаю.

— А все-таки?

Я беспомощно пожал плечами. Учитель виновато улыбнулся:

— Я, кажется, превышаю полномочия рядового попутчика. Лезу в душу. Но тут, знаете… — Он запнулся, помолчал, как бы в последний раз взвешивая, говорить или не говорить, и сказал:

— А нас… семью нашу… милый папаша бросил. До войны еще.

Учитель долго молчал, учащенно затягиваясь дымом, затем нервно хлопнул ладонью по раме окна и резко повернул ко мне лицо:

— Вот так, старшой.

Он порывисто швырнул за окно, в темноту, окурок и тут же проворно высунулся в окно сам, подставив встречной воздушной струе свою курчавую голову. И повторил оттуда, смешав слова с ветром:

— Вот так, брат.

— Другая женщина? — спросил я.

Он там, за рамой, утвердительно кивнул.

— Где же он сейчас?

— Погиб на войне. Во время штурма Кенигсберга… Между прочим, три ордена Славы, не считая медалей…

— Три ордена Славы?

— Все три!

Голос учителя смешивался с ветром и оттого становился как бы звонче, даже напевней:

— Последней Славой награжден посмертно.

— Человек!..

— А вот гляди ж ты… Хотя…

Учитель вернулся в прежнее положение, заговорил глуше и с сожалением:

— Хотя, сказать по правде, так и винить его трудно. Ну скрутило его, как говорят, по части чувства, увлекло… Но тому виной было, скорее, не легкомыслие. Мамаша у нас больно… как бы вам сказать… с характером… Как-то услышал я во время их размолвки — отец говорил: «За девять лет — ни одной улыбки… Чем сердцу жить прикажешь?» Ну да не будем об этом — внезапно оборвал он свои мысли и досадливо махнул рукой. Прошлое дело. Что ворошить! А вот о священнике еще кое-что примечательное могу сообщить. Хотите?..

И рассказал:

— В селе нашем видели его. В сорок втором, что ли. Зимой. Немцы схватили кого-то из их отряда, собирались повесить публично. Помост небольшой сделали, виселицу, все такое. А как раз в полдень — понимаете, не ночью, а средь бела дня! — партизаны… Отбили они своего, в холодном сарае почти замерзшего нашли… Говорили, умер он к вечеру… Так вот: признала вдруг одна старуха отца Валентина. Тогда еще — Владимира. Нес он на себе того, полузамученного, из сарая к саням… Ну, а бабье удивление сами знаете какое. Вскинулась старая — и к ногам святого отца с причитаниями: «Ты ль это, батюшка?.. Как истен бог — ты. Молви же слово свое, тебя ить нам богородица послала…»

Он — поднимать ее, а она ни в какую. Молви слово — и все тут… Что было делать? Тем более что вокруг стояли уже и старые и малые. Все село. Дал он знак вознице — сани уехали. А он — к тому помосту, что немцы соорудили. Поднялся на него и так, рассказывают, говорил… Под виселицей стоя… У людей мурашки по спинам. Женщины в слезы, старики, какие там еще оставались, за топоры. Кто-то уже рубил виселицу, запылала комендантская хата…

Учитель умолк, словно бы устал, а после длинной паузы добавил:

— Каратели, правда, отыгрались потом зверски. Село сожгли, людей пороли, некоторых расстреляли. И до батюшкиной жены добрались. Вместе с ребенком ее… — учитель сделал какой-то неопределенный рывок рукой и, быстро раскурив новую папиросу, снова высунулся в окно.

Я не решился расспрашивать его о подробностях расправы с семьей отца Валентина, и мы долго молчали.

И ушел учитель молча. Повернулся, открыл купе, нырнул в него, и вскоре там вновь послышались его и отца Валентина голоса.

Теперь я вслушивался в возобновившийся между ними спор (и прежде всего в слова отца Валентина) как-то совсем по-иному. Рассказанное учителем поразило меня. «Искусство проповеди? — думалось мне. — Да. Но и страницы жизни редкостные… Из мага красноречия этот человек, в моем представлении, вдруг превратился в обладателя по-военному незаурядной биографии. Впрочем, оставшись одновременно и тем же самым магом… «Что здесь над чем?» — невольно задавал я себе вопрос и, веря и не веря, убеждаясь и сомневаясь, повинуясь власти слова и сопротивляясь ей, пытался найти в отце Валентине какое-то «среднее арифметическое».