Александр Золототрубов - След торпеды

Что скажет мне завтра капитан, я не знаю. А пока он отстранил меня от исполнения обязанностей и сообщил об этом в порт. Оля плачет, сквозь слезы шепчет: «Если тебя, Петенька, спишут на берег, то я и дня не буду на судне». Видишь, отец, даже Оля понимает, что рисковал я не ради себя, а ради дела.

Всю ночь, пока мы шли в Баренцевом море, я не спал. Вспомнилась родная станица, ты, отец, и то, как провожал меня на флот. Ты говорил: «Не бойся моря, если даже оно рычит, держи его в узде». Я и не боялся, отец. Я все рассчитал, прежде чем изменил курс и повел судно мимо острова, где в годы войны ваш корабль потопил фашистскую подводную лодку и ты был награжден орденом Красной Звезды. Вы победили (как сам ты мне говорил) благодаря риску командира — пошли за лодкой в прогалинах между скалами. Субмарина рискнула тоже, но ее риск не оправдался. Ваш командир корабля перехитрил врага. Я хорошо помню твой рассказ, и, признаться честно — мне тоже захотелось пройти тем же курсом, каким шли вы. Конечно, я не учел поправки на ветер, ну и что? Судно хотя и оказалось в аварийной ситуации, но ни один человек не пострадал…»

Аким читал письмо неторопливо, вдумывался в каждое слово, потому что это письмо сына — теперь вроде как его завещание. Рубцова-старшего жгли строки письма, все как-то мешалось, путалось в голове, и сама голова тяжелая, словно налитая свинцом; а на душа холодно, как будто ее омыли густой степною росою. Теперь только дочитать письмо до конца и все, все обдумать. В каждой его строке Аким слышал голос сына, голос то звонкий, как степной колокольчик, то глухой, как удар грома в глубокой и сырой ночи. Когда он получил телеграмму о гибели сына, то подумал: «А вдруг не погиб?» Читая последнюю весточку Петьки, отец всем своим существом ощутил потерю сына. Он вдруг подумал о том, что ему надо скорее уехать отсюда, уехать домой, где все до боли знакомо, где не так тяжко будет ему при мысли, что нет Петра. Его стал раздражать и даже злить не только голос капитана, но и само судно, где еще недавно по палубе ходил его сын. Впервые за весь день, прошедший как во сне, Аким в иллюминатор поглядел на море. Оно лежало черное, какое-то застывшее, как перед лютым штормом. Над бухтой тревожно кричали чайки. «Чайки не могут жить без моря, но рождаются на берегу», — пришли на память Акиму слова сына. И снова его охватило чувство жалости к Петру. «И чего ему такая судьба выпала? — взгрустнул Аким. — Лучше бы мне на тот свет…» Да, Акиму надо скорее уезжать отсюда; не видеть этого причала, не видеть судна, все то, что связано с сыном, — забыть, вытравить из памяти. А Оля? Как с ней быть? Где она, сирота безмятежная? Аким никогда себе не простит, если не найдет Олю, не заглянет ей в глаза и не скажет: «А в гибели Петьки и ты, красотка, виноватая. И нечем тебе искупить пред ним свою вину. Нечем!..» Надо Акиму уезжать. Надо… Вот вернется с берега капитан, и он скажет ему: «Спасибо за то, что разделили мое горе. Спасибо вам как капитану, но вовсе не как человеку. Моего сына вы плохо знали, может, и ваша есть вина в его гибели. Но я не упрекаю вас, нет, нет, не упрекаю. Море сближает людей, как сближает их горе. Но нас с вами оно не сблизило». Да, так и скажет Аким. Чего ему стесняться? Ведь из писем ясно: капитан не любил Петьку…

Передохнув, Аким вновь читал:

«Мне стыдно тебе признаться, отец, но впервые в своей жизни я струсил — а вдруг меня посадят в тюрьму?.. Ты мне подарил свою любовь к морю, и я, отец, — это сущая правда, — старался оправдать твои надежды. Я и не женюсь потому, что хочется как можно большего достичь в жизни, а уж потом и семьей обзаводиться. Кто будет моей женой, я еще не знаю, но только не Зоя. Девушка она хорошая, но я не люблю ее. Тогда кто же? Может быть, Оля… Ты знаешь, отец, какая она добрая. Нет, не знаешь, а я тебе скажу. Она готова как кошка броситься на любого, кто захочет меня обидеть. Когда судно ошвартовалось у причала, я зашел в спою каюту и упал на кровать, удрученный всем тем, что случилось в море. В эту минуту, отец, я был ко всему равнодушен, мне хотелось куда-нибудь бежать, бежать на берег, куда угодно, только бы не видеть капитана, не слышать его ехидно-вкрадчивый голос: «У вас что, Рубцов, голова на плечах или кочан капусты?» Видишь, отец, какой «чуткий» у нас капитан!..

Я не знаю, сколько времени сидел в каюте, но вот кто-то постучался в дверь, и я вскочил. «Входите!» Это была Оля. Лицо хмурое, в глазах печаль. «Петя, плохи твои дела, — сказала она, и голос у нее дрогнул. — Капитан по радио обо всем доложил в порт. Злой он на тебя. Ты бы сходил к нему, прощения попросил…» Ты знаешь, отец, ее слова больно укололи меня. «Ты о чем?» Она тихо ответила: «Петя, ты конечно же виноват. Ты не доложил капитану, самовольно изменил курс судна и…» Тут Оля умолкла, но я понял, что она хотела сказать. Она потупила взгляд и призналась: «У меня от капитанского рапорта сердце зашлось. Помнишь, в прошлом году у нас был штурман Иванов? Так вот его тоже тянуло на всякий риск, достукался, что капитан списал его на берег. Так он поступит и с тобой. Хочешь, я пойду к нему, попрошу за тебя?» Я, кажется, чуть не ударил Олю, потянулся к ней рукой, но в последний момент сдержался. Я сказал ей: «Пойдешь к капитану — забудь меня!» Ты бы видел в эту минуту ее глаза. Я подошел к ней, ласково обнял: «Я знаю, Оля, ты уважаешь меня, и что бы со мной ни случилось, я никогда тебя не забуду». Оля как-то сразу повеселела, в глазах загорелись искорки. «Я люблю тебя, Петр!» А я молчу: от ее слов стало тепло на душе. Левая бровь у нее мелко подрагивала. А я молчу. Да и что я мог ей сказать в ту минуту? Перед моими глазами маячило хмурое лицо капитана, в моих ушах звенел его настырный голос: «Я вас отдам под суд! Законы мореплавания писаны потом и кровью, в них мудрость и завещание — беречь корабли и людей. Вы, штурман, нарушили эти законы. Вы поставили судно под удар и будете за это отвечать!» Вот так, отец, он мне сказал. Нет, я не стараюсь оправдать себя. И я даже подумал, что плавать на «Ките» не смогу.

Уходя к себе, Оля печально высказалась: «Ты можешь сердиться, упрекать меня, даже бросить, но я скажу капитану все, что думаю о нем. Нет, говорить ему гадости я не стану, и ты, пожалуйста, не волнуйся. Я скажу ему то, чего не могу пока сказать тебе… Да, и еще… Сегодня у меня день рождения. Приходи. Я жду. Понял?»

Она тихо прикрыла дверь моей каюты. Весь день я ходил под впечатлением ее слов. Все гадал: чего это она пока не может мне сказать? Я кое-как поужинал и вышел на верхнюю палубу. Над бухтой смеркалось; то там, то здесь раздавались птичьи голоса. Я взглянул в сторону радиорубки. В иллюминаторе горел свет. Значит, Оля на рабочем месте. Едва я подумал о ней, как она вышла, закрыв радиорубку. «Ты куда?» — спросил я ее. «Капитан зачем-то вызвал». — «А может, сама идешь к нему?» Но она, отец, мне ни слова не сказала. Ушла. Едва я спустился на ют, я снова увидел Олю. Она шла ко мне. «Тебя вызывает капитан», — сообщила она.