Василий Бочарников - Тропинка к дому

— Тебе он нужен, этот термос? Да? Куплю. Как поеду в город, так и куплю.

— Не просто нужен, позарез нужен! Говорил я тебе: в госпитале в Ярославле больше года провалялся, желудок и кишки страсть как были посечены осколками мины. Лечил меня врач-старичок, тихий такой. Всех на «вы» называл. Вот он однажды и сказал мне: «Хотите, Мукасеев, жить — никогда, за-пом-ни-те… никогда не пейте холодной воды, ни колодезной, ни ключевой… Нельзя вам. И холодного молока нельзя. И щей холодных ни в коем случае…» Поняла теперь?

Слетала в город, обежала десяток магазинов, сыскался термос в военторге… С того дня это стало ее первой заботой — налить в посудину крутого кипятка. Когда скажет, бросит щепотку чаинок. А посуда эта, будь она неладна, оказалась хрупкой: упал — разбилась; задел сумкой за дерево — разлетелась на черепки… Штук семь-восемь сменила ему этих самых термосов… Не жалко… Теперь бы вот и купила, да некому…

Он одинаково любил и зиму, и лето, и осень, но весне отдавал предпочтение: пригревало, ликующе лучилось солнце, сильными пастушьими кнутами полосовали снега ручьи, Ефимко становился шумливым, оживленным, глаза молодели, отблескивали синевой; каждый день выходил на откос поглядеть, не тронулась ли река, не открылись ли зеленые проплешины на угревных буграх.

Не раз он признавался жене, что не устает любоваться казалось бы будничной, привычной картиной — как, рассыпавшись по лугу, коровы, будто по одной общей команде (чьей — неведомо), опустив головы, своим дыханием шевеля травинки, прихватывали языками, подгребали, шумно, вкусно, с податливым хрустом щипали траву; бока раздувались, круглились, темные ремешки на пепельных и сивых спинах натягивались, дряблое, поначалу болтающееся вымя наливалось, туго раздавалось. И обязательно перед стадом и в его середке как-то неожиданно появлялись птицы: скворцы, трясогузки, зяблики, дрозды; низко пластаясь, пролетали ласточки; коровы сдували губами разных мотыльков, жучков, паучков — пернатым гостям только подбирай.

Пастух… Пастух доярке — первый друг, если он настоящий пастух. А какой-нибудь нерадивый крикун да еще пьянчуга — хуже недруга. Впроголодь примчит на ферму корову — откуда молока ждать? Да еще, бедняжку, настегает кнутищем. Дрожит вся. И знает тебя, а от руки шарахается.

А уж примется костерить скотину — хоть уши зажимай. Голова пухнет от такой ругани… Ах, кобель, ах, балбес, да ты подумал бы сперва, кого материшь, — ко-ро-ву. Кор-ми-ли-цу-у!.. Это так-то за молочко, за сметану, за творожок, за мясцо, за маслице?! Да ей поклоны, поклоны бы бить!

Страсть как не любил таких пастухов-ветроплюев Ефимко. Горячился, на крик переходил:

— Да разве тот пастух, кто только и умеет ругаться да махать кнутом?! Как бы не так! Пастух тот, кто знает, где корову накормить, умеет ретивую осадить, а ленивую подогнать. Орать, да кнутом махать — науки не нужно. А спроси, спроси крикуна, что он знает о корове? Ну, вот самое простое: как, к примеру, лета ее считают? Ха-ха… Осечка!.. А лета коровы считают по теляткам. С обязательной прибавкою трех годов. Так-то. Три теленка у коровы, — стало быть, лет ей — шесть…

Однажды зимою пастухов собрали на совещание в райцентр. Поучиться друг у друга, умных людей послушать. И ученый-животновод возьми и задай им задачу. Сразу всем. Так, мол, и так: что и где к о л к у коровы или быка? Притихли. А Ефим вскочил и с задоринкой в голосе:

— Могу сказать…

— Фамилия? Из какой деревни?

— Мукасеев… Из деревни Большие Ведра.

— Так, — оживился ученый и по лысинке ладонью проехался. — Говорите, товарищ Мукасеев, а мы вас послушаем.

Ефим на трибуну не полез. Отвечал с места. С самого крайнего. В левом углу клуба.

— Колк у коровы и быка — это… это костяной комель, под рогом. Угадал?

— Ответ в десятку! — просиял ученый. — Молодец, Мукасеев… Как-нибудь приеду к вам в Большие Ведра.

— Рады будем! — отвечал Ефим.

И все жалел, что после того раза пастухов не собирали больше.

С майского выгона до седой, морозом побитой травы пас совхозное стадо Ефимушка. И опять же не разлучался со своими коровами — шел в скотники или становился кормачом. На всю долгую зиму.

Был и такой случай: потерял пастух свой «химический» кнут. Показал городским рыболовам, где окуни бойко берут, те за богатый улов угостили вином. Гнал стадо, мотало из стороны в сторону.

Среди ночи проснулся, всполошился:

— Аннушка, а где кнут?

— Где положил, там и возьми.

Засобирался.

— Пойду искать.

— Спи…

— Не… Не… Без кнута мне негоже. Без кнута меня и коровы не признают.

Убежал. Нашел. И больше не терял…

На том же гвозде висит колечко пастушьего кнута. Не один раз Анна обжигалась взглядом об это колечко.

Хотела снять, спрятать с глаз долой. Подходила, а рука не тянется. Не слушается рука…

— Нюрка, когда свадьба?

Кто бы ни повстречался, у всех, как, скажи, сговорились, на языке один вопрос. Она вспыхивала, как береста на огне.

— Скоро.

Не отставали:

— Когда — скоро?

— На май…

— На май?! Ой, девка, свадьба на май — всю жизнь маяться.

Она серчала, круглые глаза суживались:

— А как бы в январе? Всю жизнь мерзнуть, так, что ли?

Жаловалась матери:

— Деревенские говорят: свадьба в мае — маяться буду…

— Слушай их… Главное — в чем? По любви выходишь. По люб-ви-и, — рассудительно отвечала мать.

Было мало вина, мало закусок, мало гостей и — песен мало: первый послевоенный май. А радости — много. Радовались уже тому, что жизнь набирала ход без войны, почтальон перестал носить страшные похоронки.

Анна жила с матерью в старой избе, крытой соломой, с полуразвалившимся крыльцом, покачнувшимся на сторону сараем. Отец с войны не вернулся, мать часто хворала: некому постройки подновить.

Ефим от многодетной сестры перебрался к Анне. Все имущество уместилось в один мешок да в плотницкий ящик — плотничал до войны.

Вместо свадебного подарка извлек из карманов два матерчатых, стального цвета, мотка, подал молодой жене со словами:

— Вот… мои солдатские обмотки, семь метров в каждом. Возьми и побереги. Сгодятся.

В обнимку не ходили, а зажили дружно.

Не успела сирень отцвести, подоспел сенокос. Ефим выкатил чурбачок, вогнал в него бабку и сел вечером отбивать косы: себе и жене.

Анна как раз подоила корову, проходила мимо, остановилась подле мужа.

— Попей парного молочка… С ведерка попей.

Ефим мотнул головой, отказался. Он сидел на березовом кругляше, помогая левой руке-культе коленкой, придерживал косу, правой рукой, держа молоток гребешком книзу, тюкал и тюкал, оттягивал жало чисто, без обрывов и заусениц. От пятки к носку тянулся синеватый свежий следок на полотне косы. Удивляясь сноровке мужа, испытывая нежность к нему, но не выказывая ее открыто, теплым голосом спросила: