Василий Бочарников - Тропинка к дому

А я стою. «Еще что-то у тебя, Кирдякова?» Обиделась я и говорю ему: «Да ведь вы меня не спросили даже, куда на экскурсию-то. А я повезу их как раз туда, где хлеб убирают. Пусть знают, где ржаное поле, где ячменное. Пусть видят, как отцы на комбайнах работают. Все-все покажу им, расскажу… Разве плохо? Вы думаете, если комбайн вдруг возле деток остановится, так это уж беда? Не доберет тонну-другую зерна? Ошибаетесь… Да если тот же Завьялов своего внука Васю поднимет в кабину, чтобы с высоты увидел внучек дедово поле, чтобы своей ручонкой коснулся штурвала, — так это будет плохо? Нет! Сто раз — нет! Малое трепетное, родное сердечко и усталость у отца или деда снимет, и новых сил прибавит, к примеру, тому же Завьялову… Вместо надоевших ободранных кубиков я хочу показать детишкам, какие у нас поля в округе и что на них растет, какие у нас луга по студеной речке Покше, какие леса на увалах… Хочу провезти их по всем деревням, которые входят в наш совхоз, пусть видят, как живут люди, и знают: тут Дренево, там Вырубки, там Сумароково. Зачем? А чтоб с детства любили землю родную, Иван Саввич…»

Отодвинул тут Иван Саввич бумаги свои, очки снял, поднялся, выбрался из-за стола и глядит на меня, глядит, будто в первый раз видит. Покачал головой, улыбнулся и говорит: «Дошло. Молодец, комсомол! Здорово, девушка, ты меня проучила… Твоя правда: любовь к земле нужно заронить сызмала».

А дальше, Анна Викторовна, он мне вот что сказал: «Хочу сам заглянуть в глаза мальца, когда он увидит, как врубается комбайн в ржаное поле. Возьми, будь добра, возьми и меня на эту экскурсию. Как-никак двое внуков у меня в твоем детсаде».

— Ну, девка, бойка ты! А кто же тебя надоумил на это? А? — радуясь, не скрывая, удивления, спросила Анна.

— Да никто, тетя Нюра. Сама… Ведь все еще бежит молодежь-то из деревень! А почему? Я так думаю: боится крестьянской работы, жизни крестьянской боится. А жизнь эту нужно знать. Любить нужно крестьянскую жизнь… Ребятишки мои все совхозные поля объехали. Радости-то было! Криков! Вопросов!.. Тот же Костик Сорокалетов бежит по стерне ко мне, лучится весь: «Глядите, Нина Сергеевна, у меня зернышко… Хлеб…» Ой, да что же я заговорилась с вами. Пора мне бежать. — Вскочила.

Поднялась и Анна. Придержала за руку:

— Вишенок, малинки пощипли…

— В другой раз, тетя Нюра.

— Ну, хоть яблоком угостись. На этой. Колиной яблоне — белый налив: спелые, сочные, мягкие, — торопливо гнула ветки, срывала яблоки, подавала Нине.

Хотелось, очень хотелось Анне угодить дорогой гостье.

Только прикрыла за собой калитку в огород и не успела шагнуть к крыльцу, как сразу была взята в окружение — цыплята, все белые, гоношились, путались в ногах, оттирали друг дружку, лезли один на другого, срывались, хлопали крыльями, попискивали, норовили клюнуть в руку; глушило их дружное требовательное цвиканье: дескать, где, хозяйка, ходишь-бродишь, подавай корм, наливай в посудину воды. Опоздавшие мчались к ней со всех ног, боясь пропустить угощение.

— Заждались?! Когда же вы сами себя будете кормить?.. Ну, орава, тихо, тихо у меня.

Было у нее четыре рябых несушки с петухом. Петух, красный красавец, с мощным гребнем, пышным воротником, отвислыми плоскими серьгами, острыми шпорами и серпистым хвостовым пером, оказался на редкость драчливым. До позора унижал соседских соперников. Да это б не беда. Клевачим прослыл на всю округу. Не только на детишек — на взрослых наскакивал: взлетит, сядет на плечи и давай голову долбить… Однажды так-то атаковал Генку. Тот сшиб наглеца, изловил и зарубил.

Остались несушки без хозяина.

Цыплят она не собиралась заводить, без них хватало разных забот. Но по весне как-то выезжала в город на рынок с творогом и сметаной, а тут прикатила машина с живым товаром. Бабенка задорно кричала из кузова:

— Кому сто голов на рубь!.. Подходи!.. Не ха-ха и не хи-хи — продаются петухи. Сами растут. Все тут. Покупай, не зевай! Будет мясо, будут потроха! Щи с петушатиной, язык не проглоти! — и горстями черпала из ящиков желто-белые пушистые комочки, опускала кому в корзину, кому в шаль, кому в ведро, кому в коробку.

И Анна не устояла перед дешевизной: на тридцать шесть копеек отсчитала ей бойкая костромичка тридцать шесть петушков. Да распознавали их там, видать, машиной: подрастая, в общем стаде выявилось семь молодок. Были потери. Троих сорока унесла, четверых крыса задавила.

А уж пестовать их довелось, как ребятишек: кашку варила, яички крошила, пшенца подсыпала. И творожком потчевала. Поокрепли, пошли в рост — картошку варила, хлеб мочила, охапками траву носила, рубила в корытце сечкой. Всё сметали.

Без материнского догляда бойкими росли. Иной проныра даже крохотную щелку сыщет в огород, разгребает грядку. А за ним, глядишь, уже пяток там.

Когда огород вскапывала, носила им в пристрой, затянутый проволочной сеткой, червяков. Тут потеха начиналась: отнимают подачку друг у дружки, носятся по клетке. Вот проворный петушок зажал клювиком червяка с одного конца, а второй петушок подцепил другой кончик, каждый тянет добычу к себе, и растягивают червяка в нитку, на полметра.

Каждый день — без пропуска — требуют резко-отрывистыми голосками одно и то же — корм да воду…

— Угомонитесь. Кы-ы-ышшш! — Анна руками шугала цыплят, они отскакивали и опять лезли к хозяйке.

Сходила на мост, что на подворье, принесла в чугунке толченую картошку с моченым хлебом, сыпанула несколько горстей зерна. И теперь, когда все бурное стадо поуспокоилось занятое кормежкой, прицеливалась глазом: с которого почин, которого ловить.

Тазик был сух. Наедятся — воды запросят. Сняла ведро с ограды, зачерпнула в пруду, вылила в тазик.

Теперь всё. Подошла к столбику, на котором висел рукомойник, из этого тайника, который знали все ее дети и знала вся деревня, вынула ключик на веревочке и, оставив босоножки на первой ступеньке, поднялась на крыльцо.

Вот и дома.

Всё у нее есть: работа, нелегкая, хлопотная, но давно втянулась, нашла в ней и свою нужность, и свои радости и теперь, когда жизнь повернулась так, что доярке и почет и уважение от всего общества — как же: на передней линии пятилетки, рядом с шахтером, рядом с нефтяником, — уже другими глазами смотришь на себя и свое дело; свой дом с хозяйством, любая сряда на лето, на зиму ли; и есть то, что дороже всего на земле, — дети: два сына и дочь; подняты, на ногах дети.

Все у нее есть, а гложет душу, не отступаясь, как червяк-короед от дерева, одиночество. Пришло, привязалось оно после смерти Ефима.

Одиночество начинается с дверной скобки и вместе с хозяйкой входит в дом; она к печи, огонь ладит, чистит картошку, гремит ухватами, посылая чугуны в огнедышащее устье, и оно тут; хоть на печь заберись, хоть с головой укройся одеялом, одиночество все равно с тобой и в тебе.