Василий Бочарников - Тропинка к дому

Для Анны колесо памятно вот по какой причине: в колхозе «Заря» (тогда еще не было совхоза) председатель Иван Саввич разрешил им распилить на пилораме бревна на доски для пола, а для их перевозки из Дренева в Большие Ведра дал коня. Дал бы и трактор, да не распоряжался тогда машинами.

Конь-ломовик Груздя был стар, наполовину от головы — белый, а вторая половина — коричнево-черная, — самый приметный изо всех коней округи. Силач, могучий силач, здорово поработал в колхозе: возил зерно, картошку, капусту, лес, кирпич, бидоны с молоком, дрова, людей в поле и назад, и пахал, и боронил; бил копытами и проселки, и каменки; в любой грязи не застревал, через любые сугробы пробивался. «Ну, Груздя, ну, Груздя, работает, как вездеход!.. Как трактор работает! Из коней конь!» — нахваливали его колхозники.

А норовом… смирный, покладистый: посади на воз пятилетнего мальца-соплястика, дай в руки вожжи — подчинится, повезет. Думалось, износа не будет коню-ломовику, но годы уработали: живот стал большим, отвис, на нем резко обозначились вены, словно Груздя проглотил огромное ветвистое дерево и каждая ветка и веточка обозначились под его грязно-белой шкурой. Укатали Груздю, укатали крутые горки, трудные послевоенные годы, когда коню нужно было быть сразу и за коня и за машину. А овсеца скудно. Даже сенца и того не вволю. Откармливался Груздя лишь на даровых летних травах…

Ефим захватил с собой буханку хлеба, на открыто-удивленный взгляд жены ответил:

— Конь что жернов: всё мало корму.

Запрягли возле конюшни Груздю, приехали к пилораме. Пока грузили на роспуска доски, тяжелые, пахнущие скипидаром, смолой и медком, Груздя лениво жевал свежую траву, а к Ефимову хлебцу потянулся мордой, нижняя губа задрожала.

— Вижу, Груздя, вижу, давненько не пробовал ты такого угощения, — Ефим погладил ему щеку.

Доски у задних и у передних колес они крепко, с закруткой, обвязали веревками.

Стемнело. В деревне зажгли огни, красные окна глядели в осеннюю темень. Накануне прошумел дождь, было сыро и грязно. Пришлось ехать каменкой. Застучали колеса, мерно, неторопливо зацокали подковы. Ефим шагал сбоку, держа в правой руке вожжи, время от времени тихонько, нежно-дружелюбно посвистывал, приговаривал: «Давай, давай, Груздя, поработай, милок…»

Анна шагала позади Ефима, возле левого переднего колеса, которое неприятно поскрипывало, раздражало, не давало ей думать о доме, а хотелось: вот настелют пол, заберут потолок, выведут на крышу трубу и — всё. Затопляй, хозяйка, жарко печь, переноси манатки в дом и живи себе на здоровье. Пеки пироги, вари щи, принимай гостей.

От Грузди крепко пахло конским потом, в животе его урчало. Наверно, он думал об отдыхе, о теплом стойле и сне, глубоком, старческом. Или ни о чем не думал и был безразличен ко всему, даже к работе: запрягли — везет, выпрягут — смирно будет стоять.

Километра полтора им предстояло ехать до большой дороги, да там четыре километра. А уже ночь, припозднились. Груз тяжкий, не понукнешь коня, ладно, лишь бы вез и вез не останавливаясь.

— Считай, что до морозов выскочили с домом, — сказал Ефим, голос бодрый.

— А ломили как… Грузде не уступали!

Перед самым выездом на большую дорогу левое переднее колесо, как раз то, которое нудно поскрипывало, раздражая Анну, попало в выбоину, громко хрястнуло и развалилось. Звякнула шина о камень. Груздя сам остановился.

— Приехали-и!.. Мамыньки-и! — Анна охнула, вскрикнула, но Ефим укротил:

— Стой, баба, без паники… Бывает и хуже… Бы-ва-ет, — нагнулся к колесу, присвистнул. — Жалко, что у телеги да вот и у роспусков четыре колеса, пятое нам бы сейчас сгодилось… Верно мне дед Силантий вдалбливал: «Сидишь на колесе, гляди под колесо…» Ну, что будем делать? — и не дал ей ответить, да и что бы она ответила. — Как бы малый груз, выход бы был и скор: срубил бы я дерево, к оси привязал, доехали бы как-нибудь… Но груз у нас, тетенька, не дай бог… Будешь, Нюра, плясать на новом полу в новом доме — вспомни и про колесо… Так… Так. Садись, значит, на доски и сиди. А коли сможешь, так и подремли. Не стесняйся, разрешаю. А я…

— А ты?

— Пошагаю, женушка, на конюшню… за тем самым пятым колесом. Оно, конечно, можно бы и на Грузде съездить, но — боюсь: перетрудим мерина. А он, миляга, и так у нас на второй смене.

— Нет, Ефимушка, нет… Я боюсь оставаться тут одна. Машины по тракту ездят, еще доски отнимут у меня…

— Ну и дуреха…

— Пойду, сама пойду за колесом, — и заревела навсхлип.

— Погодь, погодь… Сырости и так много… Ладно, хочешь — иди ты. Но запомни: чеку нужно выбить, тогда и снимешь колесо. Чеку выбить.

В небе светила половинка мутной луны, Анна шагала быстро, оступалась, раза два падала. Перепачкалась в грязи. И боялась, что не сможет выбить эту самую хитрую чеку, не сможет снять колесо с тележной оси.

— Анна-а-а… Попроси-и-и кого-о-ни-ибудь… — крикнул вдогон Ефим, и она, помнится, поразилась тогда, как тонко он угадал ее настроение.

Сколько прошло времени, Анна не знала, когда она очутилась возле конюшни. Покричала конюху Сапрыкину, но того, медного лба, и след простыл.

Возле клуба пиликала гармошка, и парень хрипловатым голосом пропел:

Анна распахнула ворота конюшни, и полоса электрического света дотянулась до телег. На ее счастье, на земле валялся шкворень, она подобрала его: пригодится. Приглядела колесо: спицы целы, ступица исправна, шина не ржавая — ездили.

Тут другой голос, чистый и звонкий, лихо вывел встречную частушку:

«Ах, черти, ну и придумают же!» — Анна усмехнулась и сразу повеселела. Шкворнем выбила чеку, приподняла чуть передок телеги и, слава тебе господи, сняла колесо. Главное сделано.

Затворила ворота конюшни, положила шкворень на телегу, вскинула колесо на правое плечо, крепко прижала дегтем пахнущую ступицу к голове и шагнула в темноту.

Тот же задиристый, второй голос, который только что сетовал на слишком щедрую милашку, проводил Анну новой припевкой:

Анна боялась теперь одного: не упасть бы, не разбить бы колесо. А оно оказалось тяжелым. Сначала одна иголочка вошла, кольнула в левое плечо, потом их впилось уже с целый десяток, еще добавилось, загорелось плечо болью, рука онемела. Остановилась, передохнула. Поменяла плечо. Но те же самые наглые иглы теперь перескочили в правое плечо и кололи, кололи… Вспотела вся. Из-под платка выбились волосы. Но некогда стоять — Ефим ждет.