Василий Бочарников - Тропинка к дому

Поначалу, после соски, учили, как пить молоко. Тетя Галя натягивала на средний палец соску, обмакивала в молоко, давала теленку облизать. Затем топила палец с соской в молоке. Лосик тянется достать ее. Только бы схватить губами, удержать, соска — нырк. Пропала. На глазах. Вот тут была — и утонула! Искать!.. Окунает губы в молоко, захлебывается, фыркает, приходит в себя, облизывается. И догадывается: можно пить и без соски. Так даже и ловчее.

Но все равно миску еще нужно сторожить и ладонь держать в молоке. Иначе ничего не получится. Живо улетит посудина с молоком на пол. Вовсе не от шалости сосунка. Нет. Лосенок пьет и время от времени поталкивает ладонь мордочкой. Оказывается, знает, как должно быть! Дивно!

— Соколик, ты же не пил мамкино молочко, откуда же тебе известно, что вымя полагается поталкивать, массировать?! — удивляется тетя Галя, а с нею и Любаша.

Лишь одна Сойка, когда у нее отняли соску, долго капризничала, не хотела пить молоко из миски. Вырывалась из Любашиных рук, опрокидывала и посуду, и табуретку, била ногами в пол. И, понятно же, здорово задерживала очередь. Пробуют раз, пробуют два — срывы. Тогда Любаша уводила ее в горницу со словами:

— Одумаешься — попою и тебя. После всех… Кто ж виноват? Сама.

Растут лосята. Экие молодцы! Давно ли Любаша или тетя Галя брали под шейку и задок тепленького малыша, несли и ставили на площадку весов, успокаивая и уговаривая постоять смирненько минутку-другую. А вот уж и не снести: подводят, подталкивают, просят самого пожаловать на утоптанную платформу весов…

А осенью Любаша начнет учиться в мурманской школе. Из окошка четвертого этажа будет смотреть на студено-синий Кольский залив, огромные белые и серые корабли и думать о лосях. Как-то там живут-поживают ее друзья — Сойка, Соколик, Покша, Ветер, Звезда, Амур?..

И пробежит еще один школьный год с темными полярными днями зимой и тревожными сполохами северного сияния, рассыпающего текучий и разноцветный свет (он движется, колышется, перекидывается параллельно земле, будто кто-то, потаенно скрытый там, на небе, управляет разноцветными прожекторами, а руки у него зазябли, дрожат, и прожектора дрожат, оттого и неровно льется свет) — и она вернется на ферму, обязательно вернется, увидит и не признает своих лосей: такие они станут красивые, лесные, незнакомые, словно не она их поила молоком, не она их носила взвешивать на весы, не она измеряла их рулеткой.

Рулетка эта особая. Она круглая, в коричневом футляре и похожа на улитку. Раскручивается изнутри, из щелки выпускает на простор ярко-желтую мягкую ленту с четкими черными цифрами и поперечными черточками. Выпустишь ленту, тянешь от носа лосенка до крошечного тампончика-хвостика, или опоясываешь брюшко, бок и спинку, или вымеряешь грудь и ногу.

Однажды Любаша так разошлась-расстаралась, измерила все-все, что можно было измерить у лосенка, даже ухо, глаз (и стерпел Соколик!), даже копытце, и неожиданно сделала открытие. Промерила туловище лосенка и эту самую мерку взяла и приложила к передней ноге. Что же оказалось? А вот что: в ноге лосенка уместилось почти два туловища! Ну разве не она говорила дедушке, что ноги лося — ноги бегуна.

— Сама додумалась? Умница! — похвалила тетя Галя. — Наверно, по математике у тебя одни «пятерки»?

Любаша сконфузилась и промолчала — не будешь же хвалиться «тройками».

Теперь чаще и чаще выпускали лосят на волю, все дольше и дольше играли они в ограде старого дома. Там они бегали, дрались, стояли в тени, обрывали иван-чай, вязолистую таволгу, ивняк; корм приносили, кроме тети Гали и Любаши, дедушка, Михеев, Зина, Алеша: идут из лесу, с речки — заносят пучки трав и веток.

Лосята привыкли к своим именам, А когда Галина Николаевна или Любаша распевно звали: «Ссюда-а… Ссюда-а… Скоррей… Скоррей…», наперегонки неслись на зов: что-то дадут, чем-то порадуют, что-то приятное пообещают. Зря ни мамка, ни сестричка не потревожат — это они запомнили крепко. Зовет человек — иди.

И наступил для лосиного детсада особый день: его ждали, к нему готовились. Пришли утрецом дедушка и Михеев. Любаша с тетей Галей покормили лосят и, как обычно, выпустили на улицу.

Выбежали лосики во двор, а одной сторонки ограды — к лесу, к ферме — нет. Разобрали дедушка с Михеевым. Сидят на травке и ждут, что будет.

Тетя Галя весело вскрикнула, хлопнула в ладоши, и, как девчонка, шустро понеслась на луговину, и уже оттуда, издали, позвала своих питомцев:

— Ссюда-а… Ссюда-а… Скоррей…

Лосята изумленно подняли головы, заложили уши и рванули, зачастили длинными ногами. Топоток веселый, озорной, детский.

Михеев захохотал. И Любаше смешно.

— Э-эй, лесовики, все шмутки забрали? Проверьте, пока не поздно! Больше сюда не вернетесь! — шутливо крикнул вдогон дедушка.

Тут за лосятами припустила и Любаша.

В первый раз поведут они свое стадо к лесу, а оттуда лоси вернутся уже не в старый дом, а на ферму, чтобы начать новую жизнь.

— Девять… Четырнадцать… Семнадцать… — шепчет Любаша. — Девятнадцать. А где же двадцатый? Ну вот: уже потеряли одного!

Она вернулась во двор. За кусточком бузины притулился к ограде Соколик. Затаился.

— Не прячься. Не бойся, все пошли, так и ты, Соколик, иди. Ну!

Заартачился Соколик. Пришлось дедушку звать.

Дедушка подошел, подмигнул Любаше, неожиданно присел и подхватил Соколика на руки:

— Я тебя сюда принес, Сокол, я тебя и унесу… А тяжел! — улыбнулся дедушка.

Полдень… Солнце полыхает отвесно, накалисто, густо. Хочется прохлады или речной воды. У петухов и то пересохли глотки; не голосят, примолкли птицы в заовражном березнике и в поле.

Под гору к речке Покше спускается лосиное стадо. Любаше сверху все видно: вожаком, просторно, по-лосиному гордо, вышагивает Пилот, за ним сразу трое: Находка, Лютик и Милка, — потом группа годовиков, их штук двадцать за годовиками — дедушка, в руке у дедушки повод от уздечки, а ведет он на поводу Малыша.

Любаша верхом на Малыше, в седле. Немыслимо высоко! Икры покалывает жесткая плотная шерсть. Рукой вцепилась в густой, с проседью, лосиный загривок, во рту у Любаши короткий стебель ромашки, цветок с белыми лепестками закрывает рот. Дедова придумка: «Не будешь тараторить…» По бокам лихой наездницы пылит восторженная «пехота» — журавкинская детвора, нарочно приурочившая сегодняшнее купание к купанию лосей. «Пехота» шепчется, вскрикивает, открыто завидует наезднице, но та делает вид, что ничего этого не замечает.

Изредка Любаша оглядывается и видит других лосей и замыкающих шествие Зину и Лешу.

Любаше боязно — высоко все же, но и радостно: в седле на лосе катит! Кому, когда еще так везло!.. Шаг у Малыша великанский, упружистый, чуть-чуть покачивается седло.