Ярослав Шипов - Шел третий день...

Когда, пообщавшись со временем, мысль потерялась, а ее место стали неотвратимо занимать графики, километры, лоция и навигация, капитан глубоко вдохнул земной воздух, сладкий, с множеством запахов, и пошел к своему «Волго-Балту», водоизмещением пять тысяч тонн.

Заправка окончилась. На дебаркадере пахло свежим соляром. Миновав серебристые цистерны с надписями: «Масло», «Мазут», «Диз. топливо», капитан заметил парнишку и подозвал:

— Кто ж все-таки надумал заправщик перетащить?

— Я, — удивился тот повторению вопроса.

— А зачем?

— Дак ведь шлюз зазря пропадает! Разве ж можно? Это ж музей! Исторический!

— Чудак ты, братец, — рассеянно сказал капитан, — туристов здесь не бывает…

— Да хоть кто-нибудь поглядит — все польза, думаю. — И, почесав затылок, безжалостно довершил малярные работы над своим обликом.

— Ты здешний?

— Здешний, а вы?

— Не знаю. Я на барже родился.

Вахтенный осторожным гудком сообщил о готовности к отправлению.

— Ну, будь здоров! — капитан перешел на палубу судна. — Поди, намыкался? Это ж надо небось разрешение инспекции получить, одних бумаг собрать кучу…

— А! Дело прошлое!

«Волго-Балт» вспенил воду винтами и пошел, рассекая розовеющую в отсветах облаков гладь канала.

Не ведал еще капитан, что шлюз теперь будет сниться ночами, а то и вовсе средь бела дня вырастать из воды — озерной, речной, морской — непосредственно по курсу судна; каждому человеку, даже родившемуся на барже, необходим пусть небольшой, пусть умещающийся во взгляде, кусок отчей земли, который живет с нами до последнего нашего часа и который, собственно, зовется родиной.

«Скоро вахта, — сказал себе капитан, когда топливозаправщик скрылся из виду, — надо бы и отдохнуть».

Солирецк — город действительно тихий. В этом убедится всякий чужой человек, который по недоразумению или какому-то случаю здесь окажется. Я оттого говорю о случае и недоразумении, что судьба, при всей своей неисповедимости, может сделать подобный выбор лишь по ошибке, нелепой, обескураживающей. А так ведь, сколько с завязанными глазами в карту пальцем ни тычь, сколько бумагу ни мусоль — в иных местах, кажется, вот-вот дырки проткнутся, а в Солирецк не угораздит, нет: так и останется он зеленеть темной лесною глушью.

Впрочем, глушь на земле появилась со строительством железных дорог, то есть в общем недавно, а прежде, скажем, лет около шестисот назад, Солирецк пользовался столь очевидной известностью, что наиболее знаменитые люди, похоже, жизнь свою полагали потерянной и напрасной без того, чтобы хоть как-то не примазаться к этой известности, а еще лучше — вписать и свою, пусть малую, страничку в историю Солирецка.

Так, бравый черемисский князь Никита Байборода пришел да и сжег город. Как только Феникс возродился из пепла, то есть как только вновь появилось что жечь, «прииде рать велие четырнадесять тысяч, — здесь, возможно, преувеличение, — и дойдоши варвари до града Соли Рецкия, зело величахуси и хваляхуси град той взяти» — последние слова сказаны не без злорадства; да, город устоял. «В котлах железных грели воду и кипятком на поганых плескали» — так и было.

Но в других летописях сохранилась проницательная мысль татарского хана, имеющая отношение как к исходу битвы, так и к нашему повествованию: «За градом Соли Рецкия земля кончашися» — то есть непосредственно за Солирецком можно и сверзиться. Кому охота?

Что ж говорить тогда о более поздних временах, когда появились «чугунки» и ближайшая пролегла в ста двадцати верстах от города? Да просто богом забытый город! Причем касательно бога — вполне буквально, если, конечно, он и существовал на позднем этане истории Солирецка. А если нет, тогда бога забывший. Это уже буквально не вполне. Но вещь поразительная: игуменья Селивестра, настоятельница Авраамиева монастыря, названного так в честь некоего монаха — первого человека, которого судьба в эту наинелепейшую точку забросила и который в сердцах заложил город, дабы и другим того же досталось, так вот: игуменья Селивестра в конце прошлого века от безделья ли, а может, от образованности или по своей доброте наряду с общепринятыми стала вдруг проповедовать почти Кампанелловы мысли (разумеется, в пределах православного вероучения). И они прижились: всей своей многовековой уединенностью, замкнутостью город был подготовлен принять их в том виде, в котором они в общем-то из него самого и проистекли.

Думаю, окажись Кампанелла в Солирецке (что возможно представить лишь нашим высокоразвитым сознанием, способным на реализм с приставками сюр, нео и прочие фантасмагории), он бы обрадовался воплощению своей мечты. Город жил для себя, сам себя обслуживал, «даже с избытком». Жил в согласии, счастливом покое, правда, подозреваю, что происходило так не от торжества справедливых идей, а скорее от лени. Да и крестьяне близлежащих деревень, сдается мне, несколько нарушали своим существованием стройность теоретических построений игуменьи, хотя сами о том и не ведали. До поры, разумеется, и до времени.

Однако историю интересуют лишь факты, а предположения мои… — кто из нас не подвержен соблазну сомнений?

Следует заметить еще, что прегрешения перед верой не прошли для Солирецка бесследно: молнией сожгло церковь. Одну из четырех. Правда, это могло быть и чистой случайностью.

Изложенное дает представление о характере города, об обстоятельствах жизни. И характер, и обстоятельства совершили как будто все для того, чтобы шесть веков пролетели бесцветно. И никакой тебе биографии. Грустно. А пройди железная дорога через город, глядишь, что-нибудь наконец и образовалось бы. Ведь грезилась уже эпоха социальных потрясений… Но фарт, стукоча колесами и затворяя дымом едва ли не половину небесного свода, промчался со скоростью почтовой кареты в долгих ста двадцати верстах от Солирецка.

Жалкой заменой ему стал телеграф — штука в общем-то хитрая и полезная. Когда проводов — верста. Ну а когда — сто двадцать верст да столбов, почитай, три тыщи?! Одного, глядишь, половодьем смыло, другого ветер с корнем выворотил, третий по самую перекладину в болоте увяз, там проволока порвалась, там на нее сосна рухнула, там кузнец ее вовсе на гвозди пустил… Нет, что ни говори — телеграф сильно хлипче «чугунки».

И вот пришла эпоха потрясений. Россия взорвалась, гремела и негодовала, переполнялась яростью и болью. А в городишко наш известия докатывались так не скоро, что смысл, великий смысл великого момента истории терялся. Например, подумает город о том, что надо подумать о роспуске Государственной думы, как раз окажется, что император уж отрекся от престола. Только ахнут — вышло «Положение о земельных комитетах». А еще про прежнее ничего не понято. Тут вдруг — бац: худо на фронте…