Ярослав Шипов - Шел третий день...

«История! Повремени, что ли!» Куда там! Махнул город рукой: не угонишься.

Но утверждать, что Солирецк остался вне политики, несправедливо. Преисполненные уважения к законности горожане поснимали как в своих домах, так и в казенных, портреты всех самодержцев. Всех, кроме Александра II «Освободителя». Последнее, очевидно, должно было являться знаком понимания новых веяний. Впрочем, не берусь объяснить. Но Павлы, Николаи и два Александра были поснесены в чуланы, а накопившиеся за ними тенета убраны: в Солирецке вообще болезненное отношение к чистоте. И не только внутри домов.

Если когда-нибудь вам доведется попасть в Солирецк, то есть если ваша судьба, к ее же собственному изумлению, и совершит над вами подобное, то обнаружите, что в городе метут без исключения все и, кажется, беспрерывно. Для пущей художественности я, конечно, несколько преувеличиваю, однако знаю наверное, что идти по улице придется не иначе как через шаркающие метлы и шикающие веники.

Кроме экзекуции над царями, город, совсем уже в духе времени, избрал Совет. Жест безболезненный, поскольку административная власть всегда была здесь институтом номинальным. Но Совет избрали. В составе полицейского по фамилии Кошкин, бывшего городского головы, учителя Шведова, придерживавшегося, кстати, эсеровских взглядов, и студента, некогда сосланного «за политику».

Студент этот по каким-то тайным причинам не признавал ни государства, ни государственности, иначе говоря, был анархистом — обстоятельство, не имевшее для жителей Солирецка существенного значения: «А кая, черт, разница?»

В тот день, когда избрали Совет, пришло известие о новой, большевистской революции. Но еще три месяца городом правил студент. Собственно, что значит правил? Устраивал митинги по воскресеньям, кричал о свободе полной и абсолютной, и горожане в общем-то соглашались, недоумевая при сем, от чего еще должно освободиться.

Через три месяца в Солирецк приехал Семен Лузгунов. Земляк, работавший на петербургском заводе. Большевик. Прислали его с полномочиями организовывать Советскую власть.

Выхваченный из самой драки, замахнувшийся на великое переустройство мира, он обрушился на Солирецк. И что же? Город повиновался. Кто с большей, кто с меньшей охотой. Некоторые, озаботившись грядущими временами, бежали. Но открытого сопротивления никто не оказывал. Как, впрочем, и активной поддержки. И постепенно ярость Лузгунов а увязла в безответной тиши. Ну да и бог с ней, с яростью. Неповторимость времени в том состояла, что перед каждым человеком везде, даже и в Солирецке, встал выбор. Вариантов, как известно, предлагалось несметное множество. Но в основе их неизбежно: за или против большевиков. А поскольку разногласия грозили неизвестно чем, город наш не спешил.

Однако у истории свои законы, и ей на темперамент Солирецка, а заодно и на успокоенность Лузгунова было плевать. В какие-то пять-шесть дней… Но эти события требуют рассказа более обстоятельного.

И других слов.

Перед крыльцом старой деревянной усадьбы в привычной покорности лежал горизонт. Солнце зашло. Холодно, зеленовато-бело сияло небо над ним. В другой стороне, озаренная этим светом, высоко поднялась луна, большая и совершенная, как солнце. С сиреневым пологом вечера, опускающимся в черное небо ночи. А там уж и звезды видно.

И земля, покоящаяся под тихим февральским вечером, зацветилась множеством неожиданных, неярких красок. Лесные опушки, снега под ними, ствол близкой сосны, заросли ольшаника вдоль реки, рассыпанная у стога солома — все было призрачным, нежным. Но таял вечер…

Сидя в мертвенном оцепенении, Микушин уже несколько часов тупо рассматривал проходящий день, не видя его и не задумываясь о дурацком своем состоянии. Закат померк, и лунный свет вмиг передвинул тени, переиначил на свой лад. Ночь потянулась в долгий зимний путь.

Неожиданно перед Микушиным явился мужик. Заговорил что-то, испуганно замер и осторожно прикоснулся рукой — не мертв ли? Поручик вздрогнул, мужик, отпрянув, успокоился и ждал.

— Куда? — спросил Микушин, сообразив, что за ним пришли и надо идти.

— Отец диакон зовут.

Поручик нехотя встал, скрипнули под ним доски, глухо отозвалось промерзшее здание. С заиндевевших бревен сорвалась снежная пыль.

— Что ж Настька-то — али не топит? — поинтересовался мужик.

Возвращаясь из забытья к сложной реальности существования, Микушин пропустил намек — не до мужика и не до Настьки было.

— А бог ее… — он откашлялся: — Бог ее знает, где она есть — Настька.

— Оно конечно: дурочка, — примирительно согласился мужик.

Щупая ногами тропу, пошли в город. Шли молча. Кое-где горели в окнах огни, но на улицах ни души не было. Лениво тявкали по всем дворам собаки, взвыл где-то волк, собаки, словно по команде, стихли и вновь залаяли, теперь уж злобно. Поручик обернулся, прислушиваясь.

— В усадьбе, — подтвердил мужик. — Один воёт, другой на фортепьяно подсобляет, — и прыснул, сдерживая смех. Поручик молчал.

Отпирая калитку и пропуская вперед Микушина, мужик, которому давно хотелось выказать причастность к большим делам, но молчание поручика казалось пренебрежительным, не сдержался:

— Там, между прочим, человек приехал.

Поручик остолбенел.

— Что ж ты сразу-то не сказал?

— А секрет! — Мужик развел руками и, довольный произведенным впечатлением, победно посмотрел вслед взбежавшему на крыльцо Микушину. Оглядев пустынную улицу, вошел во двор и запер калитку.

В гостиной отца диакона, не в меру натопленной и ярко освещенной дюжиной алтарных свечей, поручик увидел обещанного человека. Это был мужчина лет сорока, с коротко стриженными черными волосами, гладко бритый, в дорогом штатском платье. Откинувшись в кресле, он внимательно и добродушно рассматривал вошедшего.

— Поручик Микушин! — отрапортовал, вытянувшись «смирно», поручик.

Тот молча кивнул.

— Алексей Панкратович! — добавил Микушин, слегка подумав, и щелкнул каблуками.

Тот снова кивнул и указал на свободное кресло напротив. Обескураженный таким оборотом знакомства, поручик посмотрел на отца диакона, который сосредоточенно размешивал чай в полупустом стакане, потом на улыбающегося незнакомца и нерешительно сел к столу.

— Ну-с, молодой человек, каковы же дела? — весело поинтересовался приезжий, уперев в поручика неизменяющийся — добрый, все готовый понять взгляд. Микушин, обретя под этим взглядом уверенность, солидно откашлялся, расположился поудобнее, а диакон, вздохнув про себя, что, слава господу, миновали скользкое место, по-хозяйски приостановил разговор, разлил из самовара чайку, успев мимоходом представить выставленные угощения, и только тогда позволил начать: