Ярослав Шипов - Шел третий день...

Батюшка глянул исподлобья и отвернулся к печке.

— А впрочем, что это я? Велите водки подать…

Однако Сова ушел, повелевать было некем, и диакон принес водку сам.

— Что вы на меня так смотрите, отец диакон?

— Дак как же?.. Ваша затея.

— Моя? — изумился приезжий. — А разве не вы докладывали патриарху, что «весь Солирецк предан богу, царю и отечеству», что вокруг города скрываются по лесам «люди нечистые, но могущи быть пользительны противу антихристовой власти», а?

— От усердия, — диакон вздохнул. — От усердия все, не по злобу.

— Отчего, почему — дело десятое, а пенять вам, друг мой, на себя. Более не на кого. Ну да ничего: кто теперь не убивает — разве дети?

В этот самый час к городу подошел охотник. Он припозднился оттого, что, едва не столкнувшись в лесу с разбойниками, вынужден был дать большого крюка. Выйдя теперь на Крестовоздвиженскую, истоптанную до торцов, охотник снял лыжи, отряхнул их от снега, положил на плечо и направился прямиком к центру площади, где лежал человек.

Все эти действия совершал он спокойно и деловито, без торопливости и суеты, как обыденные и привычные. Единственное, что выдавало в нем настороженность, так это ружье, которое было в руке, а не за спиною.

Охотник, конечно же, слышал пальбу и догадывался, что произошли события чрезвычайные, но, встретив испуганно зияющие чернотой окна города, который по случаю воскресенья мог бы лечь спать и попозже, понял, что город сам в ужасе от происшедшего, и никто теперь до утра носу за ворота не высунет.

Однако осторожность не мешала, оттого ружье было либо в руке, либо, когда охотник укладывал Лузгунова на лыжи, — под рукой, чтобы в любой миг можно было воспользоваться.

Продев веревку через отверстия в мысках лыж, охотник повез раненого Семена в больницу. Убитые милиционеры остались на площади.

Ночь была темная, облачная, мороз несильный, но снег скрипел, и собаки провожали охотника лаем. На Пятницкой в окошке почтового ведомства слабо горела коптилка. Охотник оставил на улице Лузгунова и зашел спросить о случившемся. Телеграфист сидел за столом, уткнувшись разбитым черепом в изуродованный аппарат. Охотник задул коптилку, чтоб не вышло нечаянного пожара, и вернулся к раненому Лузгунову.

И снова под собачий лай по Пятницкой, а затем по Дворянской, в конце которой светилось окно больничной дежурки.

Дернув проволочное кольцо, охотник услыхал за дверью дребезжание колокольчика и тотчас же быстрые шаги. Дверь отворилась, на пороге показался фельдшер Вакорин с керосиновой лампой в руках, глянул на охотника, потом ему за спину, поставил лампу и выскочил на крыльцо. Приподнял Лузгунова, обхватив плечи и грудь. Скомандовал: «Правой рукой под колени, левой — под спину, взял? Понесли!» А когда раненого внесли в кабинет и уложили на кушетку: «Принеси лыжи и лампу. Дверь на засов».

Охотник, подчиняясь решительному голосу фельдшера, исполнил все в мгновение ока и стал у кушетки с лампой в руке, ожидая дальнейших распоряжений.

— Лампу на тумбочку в изголовье… Снимаем фуфайку… Здесь что-то в кармане… Уберите в железный шкафчик — ключи на столе… А теперь не мешайте.

Уйдя к двери, где он оставил ружье и ягдташ, охотник тяжело опустился на пол, выкинув перед собою ноги в высоких кожаных сапогах, стянул шапку, взъерошил мокрые волосы и затих.

Поблескивали и позвякивали скляночки и железки, плыли по кабинету лекарские запахи, то едкие и раздражающие, то дурманящие голову. Из-под рук фельдшера один за другим вылетали окровавленные куски марли. Охотник смотрел на все из своего угла и, кажется, совсем не понимал происходящего.

— Что, умотался? — не оборачиваясь, спросил фельдшер.

Охотник промолчал, соображая, к кому вопрос: если к раненому, тот, вероятно, сам должен ответить, а если к нему, чего отвечать — и так ясно.

— Сколько верст-то прошел?

Охотник понял, что это к нему:

— С полсотни.

— Сколь? — не расслышал Вакорин.

Охотник откашлялся, чтобы сбить хрипоту, и повторил громче:

— Верст пятьдесят.

— Эк угораздило! Добыл чего-нибудь?

— Ерунда. На конных нарвался, пришлось стороной, без стрельбы.

— А-а…

Подойдя в разговоре к неизвестным ему событиям, охотник, несколько сосредоточившись, спросил:

— Что же стряслось-то?

Фельдшер пожал плечами:

— А то и стряслось, что Семка-от раненый, Шведов убитый, да девчоночка еще маленькая, а что стряслось? — фельдшер обернулся, снова пожал плечами. — Не знаю. — И вновь склонился над Лузгуновым.

— А девчоночку-то за что?

— Нечаянно вроде. Милиционеры…

— Они тоже на площади, мертвые. Да котомка при них с револьверами.

Фельдшер, не оборачиваясь, кивнул.

— И телеграфист, — добавил охотник.

— Что — телеграфист? — не понял Вакорин.

— На почте, в кресле сидит. Череп расколотый.

Фельдшер резко выпрямился, держа перед собой согнутую в локте руку с какими-то щипчиками, и замер. Стон раненого вывел из оцепенения.

— Ну вот и хорошо, — вздохнул фельдшер. — Вот мы и очухались. У нас, брат, черепушка в порядке. Ребро у нас сломано, дак оно заживет, — вытер рукавом пот со лба. — А пульку мы вытащим, вона она под ребром-то. Счас, брат, в момент! Погоди в сознание приходить — больно будет, — и снова занялся делом.

Потом Лузгунова перенесли на второй этаж в палату, предназначавшуюся для сумасшедших, где окна были зарешечены, а дверь запиралась особым ключом. Фельдшер сказал, что это самое безопасное место.

К удивлению охотника, в палате обнаружился человек — Настька-дурочка. К еще большему удивлению, Вакорин поручил Настьке не спать и присматривать за Лузгуновым.

Вернувшись в дежурку, фельдшер объяснил:

— Она не дурочка вовсе, только что немая, а так — просто забитая. Сирота, понимаешь, с детства попрошайничала, странничала… Предыдущий дурачок — Алешенька-кислый, тот и взаправду идиот был, я его в губернию свез. Кого-то надо — вот Настьку безответную и назначили. А счас, понимаешь, беременная она — от Микушина, не иначе, — последнее время у него на хлеб зарабатывала. Вчерась-от приползла вся в синяках да в шрамах — плетью, что ли, он ее отхлестал? Уходить отсюдова не желает, а я — сколь ее могу продержать? День-два? Более не положено: больница все-таки, не приют… Ну что, брат? Плохую новость ты мне про телеграфиста-то рассказал. Мы с детства ведь… — И мотнул головой.

Задребезжал колокольчик.

— Открыть?

— Погоди, — остановил фельдшер.

— Иван Фомич! — донеслось с улицы.

В заиндевевшее окно невозможно было разглядеть, кто стоит у крыльца.

— Кто там?

— Я!

— Кто — я?

— Открывай! — раздался другой голос.

— Бери, брат, ружье, — кивнул фельдшер охотнику.