Наталья Головина - Помню тебя

Марья Петровна к щенку не подошла, а стала собирать и швырять в угол комнаты мужние рубашки — в стирку. Иван Семенович проследовал со щенком к соседу Пантюхову в залу и, когда выпил еще, объяснил:

— А ш-што? Из своих, значит, подкожных. В станционном буфете приобрел. Китайская порода, говорят. Ш-штоб тебя тоже. До-щка, значит! Китайская порода несмотря.

В зале щенулю оглядели и решили: действительно, а что? Деликатной породы песик, какое с ним особое беспокойство? Только вот кормить придется помучиться, недели две ему всего. Уточнили пол щенка. И назвали его, отклонив прежнее ошибочное Милку, Пальму и Белянку, просто и приятно: Паня. И соседу, поэту, приятно: как бы еще и в его честь… Иван Семенович Пантюхова уважал.

— И вообще вы тут газетчики молодцы. Жилиха говорит: хочу, значит, Пантюхова с-из дому убрать! А ты не уходи. Боюсь, говорит, хоть и свой вроде живет, а что у ней на складе шухер-мухер, еще как, говорит, в фельетоне опишет… Ты к нам на стройку, значит, тоже давай приезжай. Я тебе таких еще «жуков» покажу — почище Жилихи будут… А отсюда не уходи! Я не я буду. До-щка… — Иван Семенович, обретя наконец взаимопонимание и мир в душе, уснул на стуле.

Марья Петровна заглянула в залу, чтобы забрать его, и сердито запричитала:

— Валентин, вы ж молодой еще и культурный человек, а напаиваете! Вот на кого фельетоны писать! Он же и так вон какой приехал… И где он только таких тех приятелей отыскивает? И как только тянет гадость ту горькую, пить, и как только могут-то? И начальство он на стройке все осуждает. «Что я, — говорит, — лошадь, конь: молчать им на все и тянуть!» А его премией и обходят. Да я же тоже — что ж, лошадь?!

— Он же с собой принес! Думаем, может, случилось у него чего, посидели вот немного. Вы щенка-то заберите. Хороший пес будет, супруг порадуется.

— Щен-ка-а… — низко протянула Марья Петровна, готовясь зарыдать. К чему-то вынула из волос гребенку, раз и другой с силой огребла ею затылок и снова вонзила в шершавую шестимесячную завивку. И остановить ее мог только Пантюхов: чем-то, как всегда у него в затруднительных случаях, по контрасту — до предела безмятежным и возвышенным:

— Человеку, чтобы жить, нужен какой-то, в общем, найденыш… Приемыш. Правда, ребята? Больше ничего и не нужно! Не нужно… недужно… — Валентин вымотался за день, и у его не рифмовалось.

Почти сорокалетний, кряжистый и проволочно кудрявый Пантюхов соединял в себе деловитую тягловую силу, бытовую нетребовательность давнишнего районного газетчика и нечто наивно богемное, подчинившее себе распорядок и дух редакционного молодняка. Необычный же это был распорядок!.. Переносимый новичками только благодаря азарту и молодому здоровью: работать ночью — когда работается, а если кто-то заглянет на огонек и завяжется разговор, дымить до утра… И все-таки выдать к утру обзор сельхозработ по району. У Валентина только что вышла книжечка стихов, которую он назвал… решительно: «Синее солнце». Она-то и была до прихода Панниковой предметом обсуждения.

Марья Петровна раздумала зарыдать и прояснела лицом от досады и усмешки:

— Да уж как же! Тоже мне говорильщики нашлись. Расходиться-то пора или как?.. Ты Ивана-то, Валентин, сюда не приманивай. Тоже еще! И где находят-то себе таких тех дружков, где нахо-дят?.. — Она снова стала низко протягивать слова. И, подталкивая в спину, увела из залы покорно размякшего Панникова.

В продымленной комнате повисла некоторая неловкость, что ли… Наша полуночная жизнь показалась вдруг очевидной помехой усталой, обыденной жизни там, за стеной. «Бузим мы что-то, братцы, бузим. Искусственной жизнью живем», — сказал, протирая очки, Саня Крылов. «Ну чего ты, ладно…» — сказал Пантюхов.

Раиса Жилиха, решив пока что оставаться хорошей для всех, взяла у нас спящего щенка и унесла пристроить его на ночь на террасе.

Но снова, подбоченясь, возникла на пороге:

— Ты, Валентин, чтобы другую квартиру себе искал. Вот сидят… Спалите еще когда! И чтобы за электричество платил, раз сидите одни позже всех.

— Сии надсмотрщики света!.. — энергично вступился было Пантюхов за саму идею света и общения. И устало прикрыл глаза, спустил на сегодня Раисе ее язвенность.

А утром Иван Семенович сидел понуро на ступенях веранды, наклонившись над щенком. Марья Петровна бухала дверьми и ходила вкруг, через хозяйские комнаты, минуя его. Но к обеду забрала щенка у мужа, поместила его на ватной подстилке в комнате и согрела молока. Кажется, теперь с Паней обстояло благополучно.

Снова я увидела щенка нескоро.

Потому что фельетон в районной газете под названием «Жуки» о левом шифере и гвоздях на Раисином складе появился. И Жилиха была как бы понижена в должности: отпускала товар и расписывалась в накладных как исполняющая обязанности, а нового завскладом найти все никак не удавалось. Валентина Раиса с шумом выдворила. Он был величаво бодр и кипел новыми замыслами: относительно неблагоустроенности местной бани. Похоже, скоро там появятся новые краны, но нам не суждено будет мыться…

Кутенка я увидела, проходя однажды мимо Раисиного дома. Забавно переваливаясь и тявкая, он пытался гонять рыжих курей. Те, собравшись в кружок, посматривали на наглеца с ноготок, опасливо и недоуменно переговариваясь. А огненный красавец петух, этого щенок не учел, деловито приближался сзади… Вскочил, как на живой трамплин, на одну из своих квохчущих жен и сейчас сверху напустится на Паню.

— Кыш вы, пошли! — замахиваюсь на петуха шелестящим веером журнала, что у меня в руках.

Петька первым уносится прочь, по-куриному закидывая ноги и вытянув шею. А щенок, умело поддерживая панику в рядах противника, преследует его до калитки.

Делить со мной победу Паня явно не собирался. Кажется, он решил разобраться и со мной: обнюхал мои сандалеты и ухватил за кожаный ремешок.

— Вот чума-то какой, вот чума!.. — восхищенно пропела с порога Жилиха. — Как поживаете, Ириночка? Что-то не заходите-та. Вот чума какой, вот чума!

Потом я сама ненадолго поселилась у Жилихи. Поскольку в газете я ведала письмами, то каверзы Раиса от меня не ждала. И что-то, пожалуй, даже и доброе проскальзывало в ее отношении ко мне. Вот и у ней от такого достатка непутевый сын бичует где-то на Севере. Так то ж сын…

— А чего? Поселяйся. Так ей и надо! — ответил на мои колебания Пантюхов, предвидя скорое разочарование Раисы в моей кандидатуре.

Жилось мне у нее неплохо. В окно рябина желтыми гроздьями стучится, сладко и душно пахнет в сенях насушенный Раисой липовый цвет, сверчки в дощатой просторной зале потрескивают.

И только субботние шумные приезды Ивана Семеновича… «Я не я буду. Я говорю ему: ты наряды как своим дружкам закрываешь? И бетон цельный чтобы в колею втаптывать!..» А он мне орет: «Сам прорабом иди, в любой момент освобожу тебе, иди!» Вот он как чтобы — иди…» И я уже знала, что говорится это больше здесь, перед супругой и злорадствующей в обе стороны — в адрес неизвестного ей прораба и в адрес Ивана Семеновича — Раисой. В самом деле, мучает он жену. Кажется, Панников полюбил и привык быть «домашним правдолюбцем». Так же, как наш Пантюхов — популярным и заметным. Потому их жизненные линии и разошлись: Иван Семенович к Валентину больше не ходил и в его значительности после весьма относительного «укорота» Жилихи сомневался.