Наталья Головина - Помню тебя

Мать раздвигала ворсисто-сухие колючие ветки малины, и лицо ее, как за любимым делом, было слегка озабоченное, но отдохнувшее, молодое.

Тут сбоку зашуршали кусты, и на вырубки вышел высокий сутуловатый мужчина в дерматиновой куртке нараспашку, сбитых кирзовых сапогах и грязноватом клетчатом кашне на шее, несмотря на жаркое летнее утро. Худощавое лицо его было с крупными, резко выдающимися скулами и круглыми глубоко посаженными мрачноватыми глазами.

Вдруг это лицо осветилось недоверчивым удивлением и узнаванием. И мать удивилась… И кажется, обрадовалась, порозовели скулы.

«Люба? Нет?.. — спросил человек. — А это кто ж?» Инна отошла в орешник.

Чуть погодя ее окликнули. У матери на чистой тряпице на траве были разложены помидоры, яйца, хлеб. Они сели вокруг втроем.

Инна поняла только, что это человек из молодости матери. Давности-то какие, еще до ее рождения. Перед самым ее рождением… Трудовая повинность для колхозных девчушек в войну. А этот встреченный ими человек, видно, уполномоченный на лесоповале, кем же он мог еще быть в сорок втором году?

Разговор вроде не клеился. Спотыкался на малознакомых матери подробностях. И Инна досадовала на мать. И не нравился ей их собеседник, с которого уже как бы сошло первое оживление, и он с пристальной небрежностью рассматривал мать. И растолковывал ей про свою жизнь. В управлении он… У Силычева. Ушел с послевойны из леспромхоза, какие теперь в области лесозаготовки! Вон их-то лес — истощал совсем, не встает после военных рубок. Решение такое уже есть — совсем его свести.

«Да как-же?» — удивилась мать.

«А луга будут. Правда, земли брошенной у вас и так много! Рук, все говорят, не хватает. Дочь-то у тебя после школы куда пошла? Небось не по сельской части? Чья дочь-то?»

«Учиться она захотела. Весь выпуск у них, из седьмого класса, уехали почти все. А я, что ж держать… Учится она в мелиоративном техникуме».

«Во! — невесело обрадовался человек. — К нам, значит, придет. Приходят вон на практику и после присылают. А потом ищи их в конторе. Сельские еще ничего, а городская если — на корчевку поставь, день-другой, — «У меня диплом техника» — это она-то тебе говорит. А мне их диплом — во! — Мужик крутанул головой и сунул длинную ладонь под горло. — Знают, как положено, а чего почем, не знают!»

«Да как же… — снова сказала мать. — Девчачьи же силы, как мы в военное-то время на делянке пластались, теперь разве можно? Я ею уже ходила, боялась — скину, а сказать боялась… Ведь все равно не отпускали тогда».

«Да уж не пустили бы. Если б под лесину тогда не попала, под суд бы еще, может, как злостная пошла. Это сейчас у всех больно много прав развелось! Иные-то на все пускались, чтоб от трудповинности уйти, — мужик криво усмехнулся, крутанул головой. — Вон ты, значит, когда к нему прибилась-то, к тому, сельсоветскому… А с кем осталась-то?» — Он оглядел их с матерью одежду: городскую «пигаличную» юбку Инны с капроновой кофтой, ставшие тесными за время каникул, на деревенских припасах, и выцветшее платье матери, белый платок, — откровенно отмечая материну семейную неустроенность, одинокую захудалость.

Мать поднялась, и мужчина остался сидеть о присоленным помидорам в руке.

«Не о том мы сейчас говорим, Петр Петрович. Дочь вон здесь… Семейный вы были тогда человек и верно всех строгости учили, и сейчас вот по-прежнему. Только не всех одинаково!..»

«Люба! Ну ты что, Люба? Ну?! Да неужто?..»

Мать ухватила рослую, выше себя Инну за руку, и они оставили встреченного человека над тряпицей со снедью. Лицо у матери было беспомощное…

С таким лицом — давно уже это было, она работала на ферме — мать кричала на бригадира: чтобы воду с реки возили! А потом снова таскала ведрами… И носили они с женщинами больше, чем нужно напоить телят, еще и в запарники: чтобы чуть сдобрить понуро мычащим отъемышам голимую мартовскую солому. Такое же беспомощное было у нее лицо, когда требовала с бригадира, самой невеликой помощи.

Потом приходила мать домой — не могла вынуть из печи чугун с картошкой, застуженные узловатые пальцы не удерживали ухват. Но все же в те послевоенные годы малорослая беловолосая Инна во взрослых ботинках на спичечных ногах могла проскальзывать чуть свет на ферму — хлебнуть молока. Была убродная ранняя роса или плотный снег, пропоротый затемно одною матерью, дымными столбами падал вниз свет через прогалы тесовой крыши коровника…

Сосед Гощенин останавливал ее, если спозаранок брод через росу был чуть протоптанней и темней, и говорил, не глядя в ее сторону: «Ты вот что, не ходи…» Коров в Бурцеве по дворам осталось раз-два и обчелся, правда, и ребятишек немного. Но за разбазаривание молока было строго. Страшней не было в ее тогдашней жизни — лететь с фермы… Она уже года в три знала, как «определять» тропинку. Но не всегда удержалась бы сама…

Изредко и утайкою «свой», а днем, на людях старательно строгий и озабоченный, Павел Антонович Гощенин был для крошечной соседки паническим перепугом и мысленной острасткой — в чем бы она ни провинилась, почтя до сознательных уже школьных лет. И скрытой привязанностью, тоже сродни испугу.

Был Гощенин и в самом деле немалой в те годы деревенской властью, председателем сельсовета. Закончил перед войной курсы младших подъюристов и пришел 9 фронта с медалями. Простоватый, остроносый и молодой еще, ходил в кожане и гимнастерке, с клюкою первый год, по избам насчет поставок и налогообложения. Облагал как положено, это знали. Но только все рассеяннее и потеряннее лицом ходил и получил под конец взыскание и понижение в должности — до сельсоветского секретаря, когда отпустил кого-то со справкой в город и Иннину мать — с фермы на Малинский маслозавод.

Та зима в районе выдалась скуднее прежних. Хлеб у них в Бурцеве еще не получали. После приезда уполномоченных председатель колхоза слег в больницу, всю осень ждали назначения нового и на трудодни ничего не выдавали. И так и не выдали в ту зиму, оказалось, нечего после завершения поставок.

Они с матерью ходили на речку. Там женщины неумело выдолбили проруби, и мать, самая молодая из доярок, протискивала в полынью закидуху — квадратную сеть на длинном шесте. И тут восьмилетняя Инна ухнула в соседнюю прорубь.

Вышел на лед с двумя бригадирами Гощенин — день у доярок был рабочий, и он, не заметив, что произошло только что, в один миг, за спинами женщин, стал грозить и распекать на ходу. Руки у Любови Минаевой так и не слушались ее — тянулись к девочке, скрывшейся в темной воде… Она повалилась на снег.

…Ну и наслушался Гощенин, неся завернутую в полушубок Инну к дому.

А мать молчала. И только уже в Бурцеве вдруг заголосила без слов, одним измученным звуком, как-то не в лад шевеля постепенно отходившими после судороги руками. Потом тот ревматизм перекинулся у нее на сердце.