Наталья Головина - Помню тебя

Так и считался давно Гощенин на селе вроде бы Инниным отцом, и то, что Минаева была отпущена с фермы, ничего тут не добавило. Потому что больше и некого было зачесть в этой роли в военную пору, когда он один на всю округу с инвалидностью после госпиталя вернулся в Бурцево. Не считать же было кого из малолетних или не в своем уме Фиму-тряпичника с плоским бабьим лицом, которого даже и на призывной пункт не вызвали, — собирал он от конторы вторсырье по дворам, а как не стало тряпья, ютился, опухший и полуживой, вроде старика-дитяти у одной жалостливой вдовы. Так судили и гощенинская жена с тещей, редко когда и неохотно кивавшие матери при встрече, при самом тесном соседстве — дворами…

Так и сочли в этой роли для молодой и видной Любы Минаевой вернувшегося Гощенина, выказывая ей этим уважение и зависть: исполнила свое женское назначение. А чужую семью не разбивала. Не всякая ведь с фронта кого-то ждала, да и после дождалась бы чего, нет?.. Строже давно уже не судили, не редкостью было. Хотя по-деревенски любопытствовали и рядили и негласно постановили по-своему для определенности.

Инна знала, что имя для нее подсказала приезжая женщина, Нина Трофимовна, прибившаяся тогда, в войну, пережить на селе городской голод. А отчество ей было записано, как у матери, Кузьминична. Одно у них было отчество. Спрашивать у нее подробнее Инна не решалась. Да и не было почти у послевоенной деревенской ребятни самого этого понятия, что отец не только у каждого был когда-то, но и есть, в доме живет…

«Мой-то суженый в ту войну не родился или с этой не пришел», — говорила мать.

И ничего, в самое раннее Иннино детство была она уверенная и смешливая. Как открылся после войны заколоченный выхинский клуб, на вечерки ходила, Инну, замотанную в платок, с собой брала. Там плечистая пожилая сторожиха играла на гармони, топтались бабы в валенках, стеснительно ждали по углам начала кино подросшие семиклассники.

И как ни бывало им тогда трудно, держалась Любовь Кузьминична на людях ровно и рассудительно, вроде решилась и взяла на плечи вдобавок к женской мужскую судьбу, так уж неси. Иная вдовая с детьми не один день кричит в правлении в голос — и получит без очереди несколько лесин сени подпереть. Любовь Кузьминична тоже ходила и просила. Не вытерпев, ехала в лес, сухостой, какой могла, сама подшибала. И все она про всех понимала: «Да как же, вдова фронтовика и детей двое». И чувствовала в этом не свою задетость, а вроде бы она той вдове помогла.

И только после случая с прорубью у нее будто сломалось что внутри. Перешиблен был характер.

Потому и отпустил ее с фермы Гощенин, что эта тихая совестливая Люба, безголосо зашедшаяся над спасенной дочерью, потом такое кричала…

Что уж мог, он ей возражал: что отпустить не может. И отпустил на маслозавод… Хотя и там не находилось такой работы, чтобы ей застуженные руки не мочить. Только что получала она теперь невеликую зарплату в срок, они хлеб покупали. Два раза в неделю его завозили в здешний магазин.

Но мать уже стала слезливой, резкой и замкнутой. Иногда только к ним заходили ее товарки с маслозавода: попросить подменить их по семейным делам. Мать срывалась: что ж, ей-то не нужно?! Да как же… Но те знали, что Минаева сделает больше, чем просят. Правда, без дела теперь не заходили.

И говорила потом мать… Инна не любила слушать, не веря и привыкнув к другому. Цепкие какие люди! Для себя все живут. А у ней вон и дочь такою же вырастет!..

Инна боялась их замкнутой жизни, взвинченных поучений матери и собственных всегдашних поступков — как раз наоборот. Хотя и поняла поздней, что это мать надорвалась на тяжелом, а душа у нее осталась прежней, беспомощной даже в своей доброте. Вложила она в дочь и жизнь свою, и поучения свои…

Всматривалась сейчас в свое отражение в вагонном стекле: круглые ли у нее глаза, как у того человека из юности матери, встреченного ими на вырубках летом. Как ей-то жить? У кого это спросить? Знать бы об отце: кто он…

Вспомнился ей тогдашний испуг матери. И настороженная догадка, высказанная тем встречным, как все у него уличающе, в лоб. Ничего не было видно за дождливым окном. Кроме ее отражения в темном стекле, текучего, с воспаленными странными глазами. Найти сходство ей не хотелось до озноба и страха. И было одиноко в людном вагоне.

Ее притиснули к самому окну. А потом — «залезала б на полку». Женщины с мешками без церемоний умостились — совсем уж было некуда — и подсказали ей, что там, может, удобней. Было под выходной и ехали в город по магазинам, а те, кто помоложе, «гулять».

На полке было уютно и полутемно. Внизу переругивались, куда поместить липкий на ощупь бидон с медом. Укутанная в платок старушка с укромными живыми голубыми глазами непременно хотела сберегать его на проходе, в ногах, Инна не понимала ничего из этих забот…

Молодая женщина с разомлевшим от духоты скуластым розовым лицом пеленала малыша, снимала с него, как листья с капусты, желтоватые лоскуты. Молоденький солдат-отпускник с серым ежиком волос и угловатыми, почти подростковыми плечами вроде ухаживал за нею. («Вот еще!» — усмехнулась Инна.) Кто, да куда едет? Не видел ли ее на танцах в Товаркове? Подвинул злополучный бидон и подсел. А та отвечала простодушно («Вот еще тоже… Нужно это ему!»), не переставая пеленать: по мужу соскучилась так, к нему вот едет. А будет ли кипяток?. Да как же, мне Федя писал, что в поезде обязательно будет кипяченая. Чтоб сырую маленькому не давала… Пошла в начало вагона, оставив ребенка на попутчика-солдата. Вернулась и снова ушла искать проводницу.

Инна, наклонясь, смотрела на его неумелую напряженную позу. Тот улыбнулся растерянно — своей неожиданной роли и измученному Инниному лицу на верхней полке. Улыбка у него была со щербинкой. И протянул ей яблоко, самовольно взятое из сумки.

Только и нужно было ей сейчас, потерявшей, казалось, все: что-то принять из совсем чужих рук, чтобы чуть посветлело на душе, стало горячо глазам.

Как странно, она считала свою взрослость делом давно состоявшимся и ясным. Но нет, незнакомой еще тяжестью подступала она только сейчас… Но что же в ней, только тягость? Нет, было и хорошее, все искупающее. Возможность выстоять. Оживать… Чувствовать шершавое терпкое вещество жизни.

…В вагоне переговаривались громко. Посапывал во сне ребенок.

На тумбочке куча таблеток и чашки. Глаза Инны прикрыты, и по сбивчивому дыханию не понять, спит ли она. Из поездки вернулась с тяжелой простудой.

…Однажды показалось, что кто-то погладил ее по щеке или чье-то дыхание шевельнуло влажные от пота желтоватые пряди. Было приятно и смутно тревожно.

Так прошла неделя.

— Инок, ну? Наконец-то!.. — Раечка обрадованно зачирикала. Девчонки устали за неделю переговариваться вполголоса и следить, чтоб Инна не распахивалась во сне.