Наталья Головина - Помню тебя

Но что-то она еще должна была понять для себя в этой южной летней жизни…

Эти небрежно общительные мужчины и умело обнаженные женщины с демонстративной сигареткой на бульваре после ресторана: «Эдуард, ну что же вы… где же зажигалка? Нет, что вы, я помню: зажигалка была за соседним столиком, перестаньте… все я помню!» — оставив на время свою обычную жизнь, они сейчас лихорадочно действовали…

К ней заскакивала на бельевой склад одна красивая Ленка. Карцова Лена из июльского заезда. Должно быть, считала ее так, божьей коровкой в белом халате и косынке.

— А!.. Жить надо наотмашь! Я имею право, я страдала! — говорила ей Лена из Ленинграда, девушка с яркими голубыми глазами и лицом, как на старинных картинах, — такая красивая, что подавальщицы в обеденном зале не решались шваркать перед нею тряпкой по столу.

Зачем-то Ленка выкладывала ей свои похождения. Несколько лет назад у нее погиб в плавании близкий человек, у нее после этого родилась мертвая девочка. И жить Ленка сейчас хотела лихорадочно…

С обострившимся у нее взглядом на все шаткое и неблагополучное Инна видела в ней растерянность и боль.

— Ну зачем ты так, почему?!

Ленка смотрела на нее с некой высоты безукоризненной картины в раме… И дальше с сожалением приглядывалась к ней: вроде сто́ящая молодая девчонка в отличие от других местных, а сама притворяется.

Неожиданно к ней приехал жених, тихий мальчик с ее курса в институте. И все понял. Ленка с каким-то злым азартом ревела в Инниной кастелянской.

Уезжали они все-таки вместе. И она мимолетно скользнула по Инне взглядом с дорогого полотна.

…Почему это ей, Инне, кажется, что кто-то и где-то живет иначе? И старуха Ганя ей советовала: «Ты, что ль, деревенскою себя считаешь? Ничо, ты интересная. Не монахиня же. Москвича ли, ленинградца себе найди да поезжай с ним!»

Так иногда учит нас кто-то, мудрому ли, своему ли учит? И спроси, сделал бы это сам, та же угрюмая Ганя-Глафира, если б вернуть ей годы? Сама старуха жила всю жизнь одиноко, ждала когда-то, еще в юности, с гражданской войны одного ветеринара, а он то ли сгинул, то ли забыл ее. Детей у нее не было, как и родственников. И все деньги, получаемые с квартирантов, старуха отсылала в Салават пожилому семейному племяннику того ветеринара.

В Инне проснулось нечто лихорадочное… Нужны были деньги на то и на это. И как-то странно в приморском городе в сезон не пустить, как все вокруг, ну хотя бы одну квартирантку.

Да нет же. Она совсем не чувствует себя деревенской. Три года в городе и техникум… А в юности все схватывается легко. Скорее даже она ощущала себя боевитой, не меньше других достойной всяких городских благ. Безусловно, она их добьется. И красивее она многих!.. Она не знала, что как раз в этой готовности принять и примерить все кроется неуверенность… Она была выбита из привычной колеи. Всегдашним беспокойством в ней жило то, что нет своего угла. В этой комнате она временно… Не дай бог поссориться по работе.

Под вечер в ее комнату постучал мужчина средних лет.

В курортном бюро не учли, что запрошена была женщина, «лучше помоложе». Но дело было к ночи, и неладно отправлять его невесть куда. Решила вынести свою раскладушку в коридор, пусть так на сегодня. Что понравилось Инне — однодневный квартирант сам рассказал о себе в двух словах, кем работает и откуда:

— А то я для вас кто его знает кто. — Деньги и паспорт положил на стол.

Огляделся гость уверенно и свойски. Потрогал слегка отстающую ручку на двери, будто собрался сразу же привернуть. Но отложил. Примерился и удачно сел на бугристый диван. Он у Инны был подержанный. Дело представилось естественным и обычным: пришел мужчина в дом… надо устроить… и накормить, может, тоже.

Был этот нежданный квартирант довольно высок, плотен, с невозмутимым выражением лица человека пожившего. С быстрыми и деловитыми морщинками возле жестковатых оценивающих глаз, крапчато-серых. Вот волосы у него были красивые — модный «бобрик», но мягко лежащий, оттого что пряди кудрявые.

Он не возражал, чтоб она вынесла свою раскладушку. И был благодарен, что приютят его на сутки.

Но сообщил:

— Вообще, личной такой жизни нет… — И просил звать Виктором.

И вот назавтра и всю неделю она ночевала на своей раскладушке в коридоре. Курортник не переселялся из их квартиры-общежития.

Она украдкой заглянула в прохарчинский паспорт. Там был штамп какой-то материально-технической базы № 3. Сказал правду, что работает по снабженческой части. И что столичный житель, верно сказал.

Они гуляли с Инной по лунной и плещущей набережной. Дальше все сложилось само собою.

У него сыскались знакомые из местного снабжения, которых он знал по командировкам их в Москву. Когда Прохарчин с нею и приятелями заходил в павильон «Вино», то кислая «Цицка» на витрине для всех была не существенна и откуда-то появлялось нежное густое вино, пахнущее виноградом. Это было непривычно и даже слегка неприятно. Но важно было для нее в этих застольях то, что многое рассказанное Виктором о себе подтверждалось в разговорах с приятелями.

Прохарчин уехал. Инне было тоскливо и смутно прощаться. Он сказал, что, может, заглянет весной. Адрес, поколебался, ж оставил.

Так у них и было все: обыденно. Без «слов». Даже на лунной набережной…

И она также не решилась ни на какое выявление чувств, когда написала Виктору Михайловичу, что ждет ребенка. Маялась и ждала ответа.

После Нового года поехала по его письму в Москву.

Она даже чуть удивилась его письму. Всплакнула. Подумала, что она счастливая. Потом подумала о том, какой мог быть у него расчет: она молодая и будет послушна. И пусть…

И дальше она снова думала только о том, что она счастливая, и удачливый, не слишком головоломный у нее путь. С чувством облегчения закрыла за собой дверь комнаты с ручкой, действительно привернутой Виктором Михайловичем. Обняла на прощание старуху Ганю. А та теперь вот всего этого не одобряла.

Назвать будущего ребенка она хотела просто: Наденька или Люба, как маму звали… Если мальчик, Никита. Или, может, Костик.

Муж был согласен. Вообще каких-либо расхождений не возникало. Как и должно быть, считала Инна, когда муж без мелочности и надежно улаживает деловые моменты, а женщина способна это ценить (а ведь не всякая способна). Ну а все домашнее предоставлялось решать ей. Скажем, выбирать ему рубашки подешевле или подороже, приглядеть посуду, шторы.

Вроде этого домашней мелочью было и имя ребенка. Это представилось Инне немного обидным. Но будущего наследника Виктор ждал. Это ж есть главное. Так рассудила она сама для себя свою жизнь. Она поняла корни своей привлекательности для Прохарчина: ее покладистость во всем их «романе». Ну что же… Это ее не задевало.