Наталья Головина - Помню тебя

И вообще, думалось ей сейчас обо всем спокойно, благостно и смутно. Ее теперь постоянно клонило в сон. И она равномерно жевала казавшиеся ей сейчас особенно вкусными крылышки капусты. А потом переходила на морковь. Гуляла недалеко от дома одна или с Виктором. Ступала осторожно, чувствуя себя до краев полным и уязвимым сосудом.

Она написала о своей новой жизни радостное письмо Говоровым.

Весною родился Никитка. В образцовом роддоме, это устроил Виктор. Славненький и крепкий. На работу Инна пошла только через год, когда они нашли няньку, которой можно доверить сына. Виктор устроил ее делопроизводителем на ставке инженера в отдел выставок в одном НИИ, имея деловые связи с этим институтом.

Такая шла ровная жизнь… Ей были теперь почти не понятны затрудненья и несчастья, которыми — она видела это и знала раньше — полна жизнь окружающих. Ведь можно же иначе?! Вот она за Виктором как за каменной стеной… Когда она думала о нем, ей странным образом представлялся вместительный полированный платяной шкаф, справа куча глубоких отделений для белья и даже вешалки внутри были из такой же добротной красноватой древесины; она хотела купить его, у Виктора был заказан мебельный гарнитур, но он похвалил ее за хороший глаз.

Никитке исполнилось тогда года полтора. Он был в этом возрасте почему-то узкоглазый, даже чуть раскосый — «китайский мальчик». Кудрявый, полненький и забавно-важный. Вся детская консультация умилялась, когда Инна водила его на прививки. На работе «имели совесть» и отпускали ее для этого с полдня.

Именно в такой день неожиданный телефонный звонок:

— Здравствуйте… Если ты не очень занята… Это Анатолий, Инна!

Договорились увидеться около Киевского вокзала. Инна помнит, что была к лицу одета… Остальное — как-то смутно.

Навис дождь. И возле вокзала в воздухе немного пахло чем-то «дорожным» и дальним, вагонной смазкой, отмякшей под моросью. Толя был в каком-то помятом пальто с короткими рукавами, без шарфа. Студентик. Руки мальчишеские длинные… Она подумала об этом снисходительно. Отчего-то ей было странно видеть его по-московски и по-общежитийски небрежным или скорее просто скудно живущим вдали от дома. Она помнила его аккуратным юношей… картинкой.

Но теперь у него было взрослое, как бы потемневшее и напряженное лицо. Что-то новое появилось в нем. То, что было неосознанным, юным и книжным (от прочитанных хороших книг), стало упорной энергией. Неужели он помнит ее?

Спросила: он в своем физтехе, конечно? «Да. Мама тебя приезжать приглашает…» Инна зачем-то уточнила: «Нина Трофимовна?» Потом с кокетством взрослой, похорошевшей молодой женщины спросила: «А ты приглашаешь?»

Как он узнал телефон? Ах да, справочная, по адресу. Ну чтобы теперь не пропадал! Пусть заходит в гости. Никитка-бутуз у нее такой забавный. Обзывает няньку! А та спроста рада. Вот и учи их обоих. Но хотя бы эта старуха любит ребенка. Сколько они нянь сменили… Чувствовала, что говорит это с самодовольством. Когда-то мол, они с матерью могли ее согреть и даже кормили, теперь вот наоборот.

Видела по его глазам, что он почти не узнает ее. Чужая и замужняя женщина…

Ехала домой с чувством недовольства собою и пустоты внутри. Вдруг поняла, как устала… Взяла такси. Хотя до сих пор все еще немного робела: лично для себя остановить машину с незнакомым водителем и нанять до Кунцева.

В субботу она сидела над кучей белья: метки проверяла для прачечной, как когда-то в кастелянской… Четырехлетний Никитка — помогать он хочет! Пришлось разрешить ему играть стеклянной сахарницей на кухне: то, что полчаса назад запретила.

Нянька ушла. Водят теперь Никитку в детский сад. А была такая старуха золотая, сверх ухода за ребенком еще и готовила. Инна теперь ничего не успевает. И некому помочь. У мужа тоже никого из родственников. Еще подростком в эвакуации потерял мать, рос у чужих людей, потом попал в ФЗУ. Сам в жизни всего добивался, потому и основательный во всем, уверенный… Но все домашнее раз и навсегда считается ее заботой.

— Сыниш… Поставь!

Поздно. Слышен звук расколотого стекла и опасливое, ко предупреждающее Никиткино сопение: отхлопает — он в голос заорет.

Золотая была старуха, но вконец испортила парня. Да и они не очень отказывают ему в чем-то: рука не поднимается, сами-то не так росли. А характер у мальчугана Викторов: уметь и добиться.

Всех их разбаловало домашнее «сидение» Инны, а потом приличная няня. Виктор привык к всегдашнему уровню удобств. И теперь порой она просто не могла сообразить, как успеть столько разом… Началось какое-то оголтелое житье. В котором только и хватало душевных сил распихивать по местам все житейские мелочи, чтобы, может, затем началась бы какая-то другая жизнь, ради которой все и делается. Но нет, потом не хватало внимания и сил видеть не краем глаза, а душой результаты этих усилий: Никиткину смышленость и бойкость, ухоженность Прохарчина-старшего и свой внешний вид, хоть немного по моде.

Она не знала раньше, с общежитием и деревенским детством, этого кропотливого городского быта. Иногда думала: это хорошо, что теперь можно делать и приобретать то и это. Ведь еще недавно пустая картошка и фуфайка на плечах и в деревне, и для тех же горожан — это было много. И хорошо, что теперь принято и можно жить иначе. Но чаще в этом мельтешении ей не думалось ни о чем. И сам ход мыслей был какой-то приземленный и тусклый. Впервые у нее мелькнуло, что Виктор не «каменная стена» и не помощник, а требовательный и раздраженный погонщик. Но тут же одернула себя…

«Что же это со мной и зачем?» — думала она иногда, таща за руку упирающегося Никитку из детсада в поликлинику, завтра его не примут в группу: у него какие-то «палочки» не высеиваются…

Ей было двадцать с небольшим, и все еще хотелось от жизни большей радости, ну хотя бы не такого наворота.

Иногда по утрам на работе она недоуменно и устало (после болезни наконец спровадила сына в детсад) прикрывала глаза. И видела: невысокий откос, который как бы поднимается перед нею, а с него, сто́ит шатнуть, осыпаются камешки… В том-то и была досада, что не обрыв, не крутизна какая — можно идти, умело пристраивая на сыпучем подъеме подошвы: шаг… за шагом. Но на вершине насыпи не было видно ничего, и дальше, должно быть, начинался спуск. Это приводило ее в растерянность. Нужно было не думать: зачем? — а взбираться и идти.

И не в том дело, что ей слишком тяжело, житейской умелости, выносливости ей было не занимать. Но чего-то не хватало в ее теперешней жизни.

Рано утром в их отделе бывало затишье. Кто-то причесывается и пудрится, обсуждают фигурное катание по телевизору. Коллектив тут давний и сплоченный, преимущественно женский. И часто говорят о домашних делах.