Наталья Головина - Помню тебя

А ведь сын и в самом деле паниковал, открылся ей… Что же она должна теперь объяснить ему о жизни?

Вслед за растерянностью пришло привычное раздражение: как он мог мне такое устроить! (Хотя ничего ведь не «устроил»…) И что будет дальше?!

Она попробовала накричать:

— Тоже… жених! Чтобы из дому ни ногой! — И вообще, она поговорит с родителями Катерины!

Но этот разговор, несмотря на открывшиеся неразрешимые проблемы, был все-таки каким-то потеплением. Никогда раньше она не осмелилась бы кричать, что он не выйдет из дома: сейчас же хлопнет дверью…

Физиономия у Никитки снова была прожженной и бывалой:

— Ну, махен… Ты у меня такая женщина! Хотя и пробивается иной раз что-то просторечное…

Но все-таки-де с нею можно иметь дело. Она растерялась от такого признания…

— А ясность нужна, — заключил он.

Все это было нахально, развязно. И звучало продуманно… Не вчера родившимся заключением. Вот и поговори с ним, почти выпускником «английской» школы… Хоть учится хорошо, привычно успокоила она себя. Инна Кузьминична с годами все больше робела перед «фирменной» спецшколой сына. А если бы он не тянул? Разве бы она смогла помогать ему и натаскивать…

Теперь уже слушала его молча, поеживаясь плечами.

Жизнь вообще очень определенная вещь!.. Требует четкости и минимума чувствительности. И «морали» не больше, чтобы быть всегда в норме! Вот она сама — если разобраться — в общем, здо́рово все это улавливает! И он во всем ее понимает. Просто у нее своя жизненная ситуация, а у него своя!

Какая у нее ситуация, о чем он? И понимала: обо всем.

— Ну, в общем, ма, все у нас в порядке, мы ведь понимаем друг друга! Ты у меня будь здоров какая мать, только ты слишком вмешиваешься, мне ведь уже не семь лет…

Никита, конечно, развязен. Но в общем… полная солидарность. Что там пишут о непонимании отцов и детей?..

Ох и смутно же было у нее на душе.

Кажется, больше всего она удивилась, когда тот странный и милый Сергей Платонович почти через месяц позвонил ей…

Затем постаралась вернуть себе деловитое и уверенное сцепление мыслей: с какой стати она делает из этого Лаврова какого-то святого? Потянуло и его на разнообразие. Чего от всего этого можно ожидать? Роман немолодых и несвободных людей. Обыденный и с привкусом горечи. Ей-то все это зачем? И вдруг поняла, что почему-то помнятся его терпеливые и умные глаза на оживленном, потом усталом лице.

И началось что-то такое… Господи! Что это было и зачем? Какие-то облупившиеся особняки и стены, прогулки по вечерней Москве, простывающей после июльского пекла. Их бесприютность. Двое людей, ему далеко за сорок, ей поменьше, допоздна говорили на набережной.

О Кремле он рассказывал. Всего сотня с небольшим лет, как пало татарское иго, в это время строится Кремль-крепость; и нашествие еще не забыто — оборонительные башни вдоль берега реки на расстоянии полета стрелы, и выстроены без хода вниз для осажденных, с одними приставными лестницами, которые убирались потом. На Руси не доверяли полностью, но много требовали с человека. Ее тянуло пересказывать Никитке. Сынище вот-вот сообразительно и свойски спросит нечто…

Кажется, она поняла одну жизненную закономерность. Что вспышки чувств в корне не меняют человека. Это в молодежной песне поется: «От меня вчерашнего больше нет следа!» Не так все. И нужно было ей в свое время именно искать свое. Страшно было, что она прожила жизнь с чужими людьми, уверяя себя, что это, кажется, все-таки чувства и привязанности, и даже притерпелась под конец обходиться без них…

Обиженно съехал Шейник. И возвращать его не хотелось. Это тоже была башня без хода назад…

Встречались у первого вагона электрички, чтобы ехать за город. Там, на опушке дальнего леса, все лето стояла сухмень. Громко шелестела почти не смятая трава. Лиловели от жары розетки цикория, сухо и медово — только тронь их — опадали купола дудника. Она называла ему травы, какие помнила. Он-то был совсем горожанином… Дальше начинались серые граненые стволы крупных, почти неохватных берез, белые в вышине. И под их кронами было светло и прохладно. Дальше вглубь мощные зеленые будылья чего-то цветущего и по-травяному пахнущего. И пласты гладкой жирной топи, устланной плоскими темными слоями листьев, едва ли не с прошлой осени. Сквозь них пробивались слабые незабудочки… Топь была полна сумрачного покоя и почтения к себе и к неизменному ходу вещей, и не верилось, что в получасе ходьбы отсюда грохочет электричка, а в часе езды — город.

А на прогалах полузаросших лесных дорог и полянах такая золотень и алость! И беспутица выросших по пояс и заплетающихся на ходу трав… Ей было не с чем сравнивать. Но, наверное, это и было счастье… С нею и с ним случилось то, перед чем беззащитен человек, до сих пор обходившийся без этого в жизни… Она не спешила подойти к первому вагону электрички и смотрела на Лаврова издали, через витрину киоска «Мороженое»: прозрачный запрет стекла… Была робость, что когда-то вдруг он «не узна́ет» ее. Было удивительным слышать от Сергея о себе самой: что у нее инстинкт не брать, а отдавать, такой он увидел ее, когда она растерянно поехала провожать его с сердечным приступом. И в ее легкой развязности… ну, или можно было так понять (он улыбнулся — и она простила), в этом было видно что-то несчастливое. Было страшно, что он вдруг увидит ее настоящей? Нет? Она ничего сейчас не знала сама о себе, но другой…

А о себе он говорил: «В мои годы сердце становится благодарнее. Столько всего напутано и накорежено в жизни, хочется иначе…» Она не верила: если бы у всех — благодарнее. У него было.

Но лето кончалось. Она не походила на «победительницу», скорее на потерпевшую…

Аэлитка, та моментально все прознала по отрешенному отнекиванию Инны Кузьминичны и предупредила жестко: «Имей в виду, такие не уходят из дому». Она знала это. Был ведь его «малышок», которому семнадцать лет… Все они сейчас неустойчивые и болезненно прямолинейные дети — почти до тридцати… А тут еще его отношения с женой, Марианной Юрьевной, давно уже холодно-вежливые, превратились в постоянный скандал, замеченный сыном.

Решили расстаться надолго. Кончилось ее лето. Прощальное и временное счастье…

Дальше все потянулось какое-то никакое.

Лавров иногда звонил.

— Как ты живешь?! — И потом долгое молчание на обоих концах телефонного провода. Или то же самое спрашивала она.

— Очень… просто, — выговорил он однажды. И голос у Сергея был сдавленным. Теперь он чаще прибаливает. Начал писать книгу по архитектуре, чтобы отвлечься. Да, да, они должны…

К ней пришло какое-то странное ощущение силы. Она не просто вынуждена отсутствовать в его жизни, а хочет, чтобы все у него было хорошо. Болезненно и радостно было повторять про себя: «Его малышок». Она знала, что этой осенью его сын поступал в экономический вуз. Но сорвалось. Лавров не из тех, что окружают детей протекцией. Теперь сын работал в том же вузе лаборантом. Внезапно в ней возникло: поехать туда и увидеть его! Увидела сутуловатого, нервного вида юношу. Он мало походил на отца. Совсем незнакомый…