Наталья Головина - Помню тебя

Кротко просился в дом Алюша Шейник. Кажется, это Никитка сигнализировал ему, что уже можно и пора. Отчим собирался выкупать машину.

Жизнь между тем теребила и требовала. Странное дело, она была теперь для энергичной и конкретной Инны Кузьминичны по большей части тоскующей жизнью памяти. Но в воспоминаниях не было сорванных обидой и горечью нервов, прошлой радостью уже можно жить.

В своей библиотеке она теперь снова занималась библиографией. Видимо, ей не найти уже какое-то свое дело… Ну что же, так живут многие. Еще недавно она сказала бы себе: «Все». Но это не утоляло ее в то время. Удерживали только несколько сотен «издательских» по окончании сборника. Теперь же… Архитектура шла у нее с интересом. Это был как бы разговор с ним. Остальное удавалось делать теперь просто с вниманием и усидчивостью. Наконец, главное ее дело — это вырастить сына.

Но не было у них общего языка с Никитой…

Сын был мрачен и упорно занимался. Соседская Катя теперь при встрече на лестнице с Инной Кузьминичной независимо встряхивала челкой, полукивала, полуотметала ее, мать Никитки. Юная женщина инстинктивно чувствовала в решительном Никитином «да, нет, если нет, то отбросить» немало сурового и отчаянного, но и перечеркнутое бескорыстие и преданность.

Инну Кузьминичну радовало, что сын теперь так усидчив. Ничего, жизнь потом всему научит… Но оказалось, что за этим у него стоит еще одно: попасть в институт без промаха. Никита спросил, нет ли у его отца знакомых в Институте международных отношений. Просто так он об отце никогда не вспоминал.

Прохарчин… Она слышала недавно, что у бывшего мужа неприятности, он под следствием. Давно этого ожидала… Помочь, ну какой-то минимальной поддержкой, уговаривала она себя, могла бы Аэлитка. Но они заметно разошлись с нею. Та была оскорблена не подконтрольной ей жизнью Инны Кузьминичны в последний год. Так что круг возможностей у нее заметно сузился.

Она не решилась отказать сыну прямо. Скажет Никите, что кое-что удалось, это тоже много значит…

Когда найден был подходящий вариант обмена (давно искала возможности уехать с грохочущего Сущевского вала), ей подумалось с тоской, что вот, обрывается последняя ниточка между нею и Лавровым: у нее будет другой телефон и адрес, а когда запрещаешь себе вспоминать и звонить кому-то, то внешнее препятствие начинает восприниматься как знак, запрет и черта…

Была утрачена теперь связь с Сергеем. И сама она не звонила… Встретиться — вот это было праздником, а в остальное время она избегала обнаруживать перед ним свои одинокие и смутные минуты. Тем более теперь, когда они перемогались оба, не хотела взваливать на него еще и свое тяжелое… Никогда раньше у нее не было этой сдержанности: переварить все в себе. Оказывается, сколько может вынести человек. Древние со своими отброшенными лестницами на окруженной башне это знали…

И вот они с сыном переехали в светлый и новый район Юго-Запада.

На новом месте она томительно заскучала.

А потом, весною, вдруг забеспокоилась, заспешила и вспомнила, что живет ненормальной жизнью — мечтаний и представлений. Глаза ее останавливались в толпе на чьих-то лицах. Подумать только: у этого, в кепочке, и у той, в глупеньких сережках, своя весна этой весной… Или вот куда-то торопится, скорее по привычке, солидно одетый мужчина, успевая замечать встречных женщин. Удостоил взглядом новенький импортный плащ Инны.

Это не мешало ей думать о Сергее Платоновиче. Скорее он «мешал» посторонним: они исчезали в толпе, сходили на своей остановке. Она не сердилась за это на Лаврова… Он имел право остерегать ее и спрашивать ответа.

Лето было в разгаре. Она взяла отпуск, чтобы создать сыну условия для подготовки к экзаменам в вуз. Никита, приятно покруглевший, выев из холодильника разом: заливное, кучу глазированных сырков и ранний рыночный арбуз, заваливался на тахту с учебниками. Или отправлялся с приятелями, прихватив кое-что из книг, на городской пляж — бетонный водоем возле проспекта Вернадского. И тогда она беспокоилась, какие там занятия…

Инна Кузьминична пристально рассматривала себя в зеркале. Отпуск, а лицо неприятно осунувшееся и озабоченное. Волосы потускнели, и кожа не по-летнему бледна. Надо что-то придумать со стрижкой. И слишком много краски на лице. Инна Кузьминична лихорадочно занялась косметикой. И сделала… еще больше грима.

Ей нужно было «выглядеть», чтобы достойно представлять их семью в шеренге родителей во дворе института. Сдавать ведь должен был не только сын, но и она сама — за все, чего хотелось и не удалось в жизни. Нужно сделать все возможное и нужно «быть одетой».

Она кинулась по полузабытым адресам. Но предлагает не то: шведские мотоциклетные краги и дивный купальник… Она задумалась было над перспективой изящнейшей куртки-жакета из натуральной кожи — мягко зеленоватой, с приглушенно отсвечивающими крупными «молниями». В этой неброскости была особая подлинность вещи. Представила себя в ней где-нибудь на набережной, рядом с Лавровым. Нет, он сам всегда носил заурядные пиджаки… И потом — сколько она стоила!

Но через неделю вдруг решилась. Она заболела этой курткой… Только бы она еще не была продана. С нею был связан каким-то образом в ее мыслях Лавров. И ее собственный представительный и светский вид, сынов институт и все-превсе! Мягко отсвечивающая зеленоватым к подлинным вещица соединила сейчас в себе все ее «приметы» и надежды.

И вот утром в воскресенье она настойчиво звонит у обшарпанней двери со множеством табличек и почтовых ящиков. Ей открыли. Дальняя знакомая, Роза Македоновна, с полотенцем на голове и с папиросой в широком малиновом рту, настороженно всматривалась на пороге, не спеша узнавать. Про куртку — ни да, ни нет… Нужно было сразу брать. А теперь она как клиентка показала свою заинтересованность и полностью в руках Розы.

У Инны билось сердце:

— Ну, Роза Мамедовна, я так вас прошу! — Она собралась с духом и чмокнула хозяйку куда-то между полотенцем и папиросой…

— Македоновна, — солидно поправила та. И запросила столько…

Это было ни с чем не сообразно. А главное, у Инны Кузьминичны не было с собой таких денег. У нее не хватало! И не было и речи, чтобы та сбавила цену, да, наверное, и не решиться самой на такую сумму, чтобы приехать еще раз.

В метро у нее тяжело частило дыхание… В квартире Македоновны сдержалась все-таки, простилась с улыбкой. Прощаются в таких случаях с улыбкой… Но вот сейчас неприятно сдавливало внутри, и она чувствовала на своих губах эту прилипшую улыбку.

Оглядела воскресную публику в вагоне метро. Девчонки-подростки в простецки «голых» маечках сходили на станции «Спортивной» — на речной пляж под метро-мостом. К ним, безнадежно недоступным по возрасту и лукавой простоте наряда, она чувствовала сейчас почти враждебность, отвела взгляд. Привычно выделила напротив несколько ухоженных женщин в возрасте, умело и дорого одетых. Как бы галерея уверенно демонстрирующих себя экспонатов… И вдруг увидела в оконном отражении свою застывшую улыбку. И лицо — почти маску…