Николай Зарудный - На белом свете. Уран

— А чтоб ты угорел, старый, — засмеялась Мария. — Такое о девушке сказать!

— Посади ее, посади, — легонько прикоснулся к плечу сына Нечипор. — Вот так.

Юхим осторожно посадил Светлану на скамейку:

— Это мы, тату, значит, так… Светлана зашла…

— Так я и говорю, пусть остается и нашей будет, — подошел к Светлане и будто маленькую погладил ладонью по голове. — Будешь нашей, Светлана?

— Не знаю… не знаю, — покраснела.

— Будет, тату, будет, — сказал Юхим.

— Вот и хорошо, дети. Подавай, Маруся, обед.

Мария и Светлана накрыли стол белой скатертью, достали посуду. Нечипор помыл руки, вызвал Юхима в другую комнату.

— Дай мне, сын, белой бумаги и ручку с черными чернилами.

— Что вы, батя, собираетесь писать?

— Напишу Гайворону заявление. Пусть снимают меня с бригадиров. Распрощался я уже с полем и с холмами Выдубецкими…

— Тату, нельзя так.

— Я никогда не обманывал землю и людей. А если пришлось Снопу волочить пустые сеялки, значит, земля мне уже не будет верить. Вот и давай бумагу и ручку с черными чернилами. — Сноп помолчал, прошелся по комнате, а потом остановился перед сыном: — Ты, Юхим, сделай для меня… одним словом, напиши мне, сын, песню о Выдубецких высотах… Высокие-высокие, что и птица до их вершины не долетит… а стоят они засеянные. Кто ж засеял их? А засеяли их хлебом-пшеницей славные хлопцы-молодцы с доброго рода… Черные тучи наступают, белым снегом засыпают, — а высоты зеленеют. Сложи мне, сын, песню…

«Дорогой Платон!

Прошла неделя, как ты уехал от нас, от меня. Хожу, будто в тумане, не знаю, был ли ты в самом деле, или мне только приснилось. Опротивело жить снами и мечтами. Однажды ты вырвал меня из этого сновидения, когда я приезжала к тебе в Сосенку. Я была тогда счастливая. Минуло четыре года. Страшно подумать, что уже столько времени мы с тобой не вместе. Ты из-за меня пережил многое, и я тебе так благодарна за твою любовь и верность! Хотя они тебе не принесли радости. Я не родила тебе ни сына, ни дочки, не согревала тебя, когда приходил с холодных осенних полей в нетопленую хату, не говорила тебе ласковых слов, когда твое сердце разъедала тоска…

Ты приезжал ко мне в больницу за сотни километров на несколько часов, и это было мне утехой. Я знаю, что эти четыре года были для тебя годами тяжких мук. Ты мог бы оставить меня, жениться на другой. Я не знаю, что тебя удержало от такого шага: любовь ко мне или твое упрямство.

В награду за свои страдания, за свою любовь ко мне (буду верить в это) ты не получил ничего. Ты приехал, чтоб увезти меня с собой, а я притворилась, будто не понимаю твоего намерения. Подло… Но не осуждай меня, Платон. Я тебе уже говорила, что после операции у меня появился какой-то скотский страх за свою жизнь. И я не могу одолеть его. Я умоляю тебя, помоги мне избавиться от этого!

«Дорогая Наталка!

Прости, что не сразу ответил на твое письмо. Не потому, что работы по самую завязку, а просто все эти дни думал о нас с тобой. Да, я в самом деле приезжал, чтобы взять тебя домой. Это был моя мечта, я ждал этого дня, как судьбу. Я любил тебя так, как умел, и страдал, и мучился, как умел. Если хочешь, можешь называть мою любовь упрямством. Только не надо делать из меня мученика и сосенского рыцаря-чудака. В глазах некоторых своих односельчан и жен районного начальства я такой благородный и святой, что даже самому себе противен. Нельзя элементарную человеческую порядочность, которая передана нам от наших прадедов, считать чем-то необыкновенным в нашем обществе.

Теперь о любви. Я не знаю другой любви, чем та, которая родилась между нами еще в Киеве и расцвела в Сосенке. Прошли годы нашей разлуки, печали (это удивительная почва для вспышки самых лучших чувств) — что же? Ничего, оказывается, нет у Наталочки, кроме «скотского страха за свою жизнь». Мне нравится, когда вещи называют своими именами. И Ольге Аркадьевне я очень благодарен, что она не разыгрывала передо мной спектаклей, а просто дала мне понять, что я в вашей вилле лишний. Мы с тобой не дети, жена моя, и я боюсь, что не смогу помочь тебе преодолеть страх, тем более на таком расстоянии.

Будь здорова, Наталочка!

«Платон!

Я знаю, что не заслужила лучшего письма, и мне очень больно. Чувствую, что ты с каждым днем все дальше и дальше от меня. Мне хочется крикнуть: «Остановись!» Но кто услышит этот мой крик? Приедет с конгресса профессор Крещенко, и я посоветуюсь с ним. Я хочу приехать к тебе. Я не могу здесь жить, я не знаю, как жить… Не уходи от меня, Платон! Жди!

«Наталочка!

Я жду! Ты мне сейчас очень нужна! Мы должны быть счастливы. Бросай все, приезжай. Я люблю тебя, Наталка.

Ольга Аркадьевна прочла это письмо и разорвала его на мелкие кусочки.

— Был почтальон? — спросила Наталка. — Мне ничего нет?

— Нет.

— Почему же он не пишет?

— Не знаю. Ты еще о нем думаешь?

— Думаю.

«Добрый день, Платон!

Меня очень беспокоит состояние Наталки. Она стала необыкновенно нервная, а для нее это смертельная опасность. Я заметила, что особенно она нервничает, когда получает ваши письма. Я не знаю их содержания, но очень прошу вас не волновать Наталку. Так будет лучше и для нее и для вас.

Бывайте здоровы.

«Платон!

Три месяца от тебя нет ни единого письма. Я оскорбила тебя? Почему ты не пишешь? Забыл? Так мне и надо. Крещенко запретил мне выезжать. Давид сказал, что профессора уговорила моя мать. Она держит меня в постоянном страхе, и я боюсь жить. Наверное, ты не жди меня, Платон. Если бы ты был со мной… Не приедешь? А может, на мой день рождения?

«ВИННИЦА ЛАТИНСКОЕ ШОССЕ 12 Б НАТАЛЬЕ НАРБУТОВОЙ

ПОЗДРАВЛЯЕМ ДНЕМ РОЖДЕНИЯ ЖЕЛАЕМ СЧАСТЬЯ МУЖЕСТВЕННОГО СЕРДЦА И ГОЛУБЫХ ТЕЛЕЖЕК ТЧК

Ольга Аркадьевна ткнула Наталке телеграмму:

— Муженек! Приехать не мог на день рождения жены!

— Значит, не мог.

— Государственный деятель! — Ольга Аркадьевна налила в чашечки кофе и понесла в сад гостям.

Гостей было немного: несколько знакомых отца и приятельниц матери Только приличия ради Наталка немного посидела за столом Потом поднялась в свою комнату, села на подоконник. Были видны уголок сада и беседка, гости за столом. В центре внимания — накрашенная блондинка неопределенного возраста в мини-юбке, Люда. Она сидела в шезлонге и так смеялась, что звенело в ушах. Отец помешивал ложечкой кофе, молчал — чужой среди этих людей. Наталке искренне стало его жаль. Доконали старика вечные распри с матерью. Почему так случилось? Ведь до того, как отец демобилизовался, в доме всегда царили согласие, атмосфера взаимной любви и приязни, семейного уюта. А сейчас только привычка сводит их за обедом и ужином.