Николай Зарудный - На белом свете. Уран

Платон и сам понимал сложность их положения. Он боялся, что обыденность, неустроенность сельской жизни будут угнетать Наталку, которая все годы прожила под крылышком матери. Но больше всего беспокоила Платона болезнь Наталки. Что он будет делать, если ее свалит недуг? Платон отгонял эти мысли, но они назойливо лезли в голову, вытесняя радость встречи. Платон корил себя за это: а на что ты надеялся, когда в каждом письме писал о своей любви, ездил и ждал? А теперь…

…Нарбутов уехал. Вот и все. Надо было двадцать два года растить дочку, учить, страдать, когда она заболела, недосыпать ночей, чтобы вот так привезти ее и оставить в чужой хате… Это был, наверное, тот закон жизни, который никто не мог изменить. Перед ним отступили даже отцовская любовь и, может, смертельный недуг…

Платон с Наталкой шли улицей под любопытными взглядами. Возле колодцев перешептывались молодицы. И пока Наташа дошла до хаты, добрая половина сосенских жителей прекрасного пола имела возможность поговорить о внешности невесты Платона Гайворона.

— Идет, как пишет…

— Видно, с гонором…

— А ножки ровненькие.

— И при талии… Не расплылась на батьковских харчах.

— В пазухе, правда, маловато, кума.

— Как родит с четверку, то…

— Говорят, что сердцем очень больная.

— Вот бедная…

— И зубки ровненькие. Приветливая…

— Долго Платон выбирал…

— А говорят, Стешка за ним до смерти убивается…

— Если б платьице чуть подлиннее, а то светит коленками. Не хочешь, а посмотришь…

— Куда же это Платон определит ее?

— Посадит в красном углу и будет молиться… К нашей работе она не приучена.

— О, о, смотрите, как липнет к нему… Кино!

— Сейчас в городах такая заведенция пошла… Я вот, кума, видела, когда на базар ездила, сидят в палисаднике вдвоем. Он ей, верите, руку за пазуху засунул и целует при всех людях. А она только ногами дрыгает, стерва…

— Будто с тобой такого не бывало.

— Чтоб ты, Марийка, угорела! Было, да не при людях…

Платон привел Наталку в свою комнатку.

— Это будет твоя… наша. Нравится?

— Мне все здесь нравится, Платон. Только эти бумажные цветы мы снимем со стены… Не возражаешь?

— Их делала мать…

— Тогда пусть висят… Извини.

Наталка повесила в шкафу свои платья, достала из узелков постельное белье, одеяло, коврик.

— Видишь, Платон, я бедная невеста.

— Сейчас мы с тобой самые богатые… Я не верю, что ты приехала, Наташа! Спасибо тебе…

Ваську было видно в щелочку, как Платон целовал Наталку. «Наверное, она будет его женой», — решил Васько. Теперь ему не придется чистить картошку и мыть пол. Вернулся из школы, сделал уроки и гуляй себе!

Не успели они и поужинать, как прибежал из сельсовета посыльный и сказал, что Платона вызывает Подогретый.

— Я скоро вернусь, — пообещал Платон.

Ваську было хорошо с Наташей. Она рассказывала ему о больших городах, о подводных лодках, о скале, на которой любил сидеть Коцюбинский, когда жил в Виннице, и о том, как пишут музыку… Васько в долгу не оставался и тоже как можно точнее охарактеризовал соседей, рассказывал, в какой кринице самая вкусная вода и где ловятся в Русавке вот такие караси.

Васько засыпал с мыслью, что Платон выбрал себе хорошую жену, и если Наталка не будет покрикивать на Васька, то он с ней подружится. Еще Васько решил, что будет приносить каждый день по два ведра воды из самой лучшей криницы…

Будильник показывал двенадцатый час ночи, а Платона все не было. Почему его так долго нет? Запахнув халатик, прилегла на топчан. Она не слышала, как пришел Платон. Проснулась от прикосновения его рук.

— Где ты был так долго? Я ждала и уснула…

— Ты устала. Я перенесу тебя…

— Не надо, я сама, Платон. Сама, не надо…

— Хорошо, что ты приехала…

— Погаси свет, погаси. — Наташа еле шевелила пересохшими губами.

Никогда так не спится на рассвете, как в двадцать три года… Кажется, только закрыл глаза, и уже будят. Ничего б не пожалел, лишь бы еще часок подремать.

— Дмитро, вставай, — затормошила Меланка агронома, — солнце уже взошло.

— Ой, Меланка, еще немножко, — простонал Дмитро, натягивая на голову одеяло.

— Иди в поле, а то опять будут тебе глаза колоть… Гайворон уже давно пошел, и жинка молодая не удержала.

Дмитро поднялся и стал бродить по комнате, натыкаясь на стулья, как слепой котенок. Одевался медленно, ворчал, будто старый дед.

— Какая ж это тебя держала до третьих петухов? — поинтересовалась Меланка, сливая холодную воду на шею Дмитра.

— Все вам надо знать…

— Гляди, чтоб Чугай ноги не перебил за Стешку, — предупредила Меланка.

— Если вы не боитесь Фросиньи, то чего ж мне дрожать? — вывернулся Кутень.

— Ну что ты выдумываешь? — Молодица засмеялась и огрела Дмитра рушником.

— Думаете, что я не видел, чьи сапоги стояли в сенях под лестницей?

— Мои.

— Такие сапоги, Меланка, носит в Сосенке только один человек.

— Добалакаешься у меня! — пригрозила Меланка.

Меланка была в курсе всех сердечных дел своего квартиранта. И сейчас видела, что Дмитро влюбился в Стешку. Придет в хату, только и разговору что о ней. Вскоре после того, как Коляда привез его обратно в колхоз, Дмитро ходил к Чугаю мириться. Купил шипучего вина и побежал. Не знала Меланка, о чем они там говорили, но возвратился Кутень и чуть вприсядку по хате не пошел.

Сейчас Меланку разбирало любопытство: с кем это ее квартирант так поздно гулял?

— Тестя уже приобрел, — с притворным безразличием сказала Меланка, собирая со стола, — теперь осталось Стешку уговорить.

— За этим дело не станет.

— Ой, смотри, она такая, что не наклонится… Да и не один ты стежку к ней топчешь.

— Топчут многие, а ходить по ней буду я. Думаете, кто со мной до третьих петухов простоял? — Дмитро подморгнул Меланке и вышел из хаты.

Выпроваживая сына второй раз в Сосенку, Василий Васильевич Кутень имел с ним серьезный разговор.

— Петр Иосипович оставил тебя в колхозе ради меня. Хоть до осени, сучий сын, продержись… С людьми не грызись, а Гайворона обходи десятой дорогой. Коляду слушайся и ему служи. Понял?

— Понял, тату, — промямлил Дмитро.

— Смотри мне! — Для большей убедительности Кутень помахал перед носом Дмитра маленькими кулачками.

Если бы Дмитро не боялся этих отцовских кулачков, то давно бы плюнул на агрономию и на Косополье. Поехал бы себе в Одессу и устроился б матросом на какую-нибудь баржу. Стать моряком — это мечта его жизни. Но родители неумолимы: еще утопится, кому тогда останется их добро?

Чтоб они подавились своим добром! Сколько Дмитро помнит, всегда отец с матерью говорили о деньгах; каждую истраченную копейку отец записывал. Кормились — лишь бы прожить. Щедро угощали только тех, кто мог быть нужным.