Яков Ильичёв - Сиваш

Какая-то компания, вооруженная карабинами, проломилась в трюм, завладела казенным имуществом, продуктами оторвавшегося от земли интендантства.

И нелепыми были семь, как в библии, тощих коров, которые топтались в загаженной загородке, скользили в навозе и тупо смотрели на сумасшедших людей.

Под лестницей рожала женщина, кусала руки, чтобы не кричать. А рядом, примостившись на ящике и едва прикрывшись шинелью, забавлялась разнузданная парочка… Олег почувствовал, что у него мутится рассудок.

Он старался найти хоть крупицу чистого, что еще оставалось в мире. Мысль о Лизе на секунду ослепила. Увидел ее отчетливо — искринки в глазах, веснушки на носу и скулах. Закрыл глаза, на минуту оглох.

А Кадилов подошел к Олегу, веселый, пьяноватый, с гитарой, и запел:

— Неправда, мы не навоз! — крикнул Олег и метнулся к офицерам, разложившим на чемоданах карты. — Господа, вернемся! Нужно сказать капитану! Сейчас же к берегу. Это вполне возможно. Кто со мной — к капитану!

За плеском волн, за голосами на палубе, за стонущим криком чаек в небе его не слышали (или не слушали?). Смотрели, тоскливо раскрыв глаза. Может, и нужно иным к берегу, но много было таких, у кого золото, вещи, а руки в крови. Эти не дадут повернуть пароход. У них и оружие… Один из игравших в карты отозвался:

— Хватит, мальчик, не шуми, и без того голова болит. Поди-ка, где-нибудь полежи или выпей, наконец.

Другой бросил карты, крикнул:

— Он верно говорит! Тем более, господа, что без валюты нечего делать в Турции. Но он дурак! — И зло к Олегу: — Иди к черту, не растравляй!

Наступая на людей, подоспел разгоряченный, выпивший, бешено веселый Кадилов.

— Что за митинг? Ты, Олег? Опять? Сейчас же иди ложись! Ты болен! Он болен, господа!

И вот теперь, когда почти невозможно Олегу вернуться на материк, решимость вернуться поднялась высокой волной. Эта волна уже будто несла его в Севастополь. Так чувствовал Олег, стремительно продираясь к борту, чтобы прыгнуть в одну из лодок, возвращающихся в город. Кадилов догнал Олега и пьяновато-жалобно заговорил:

— Меня покинуть? Не пущу к большевикам… — Достал из кармана галифе револьвер. — На, Оля, лучше пулю себе в лоб, на, застрелись, покинь меня, оставь…

Олег оттолкнул его руку:

— Иди к черту, пьяный дурак! Кто-то напугался:

— Эй вы там, не балуйтесь, еще подстрелите!

Кадилов не слушал, свободной рукой обнял Олега, нежно, печально поцеловал в щеку.

— На, покинь меня, покинь друга…

Олег ускользнул от него, зачем-то сорвал с себя фуражку… Хорошо бы по веревочной лестнице спуститься в лодку, но где взять ее? Просить у матросов — на это уйдет много времени. Пробравшись к борту, Олег прикинул, где безопаснее прыгать в море. Слышал — Кадилов пробирался следом, угрожающе бормотал:

— Не смей, не пущу! Убью!

Но Олега ничуть не тревожила его угроза. Главное сейчас — в лодку. Вот свободная лодка. Расчетливо Олег скинул шинель, примерился и бросил ее в лодку, у самого корпуса парохода. С ясным сознанием перелез через низкий борт и, отпустив руки, полетел вниз. Легко и пусто стало в груди… Ударило о воду. Все тело обняло вязким холодом.

На палубе видели и слышали, как вслед за падением человека за борт какой-то офицер — это был Кадилов, — размахивая револьвером, проломился к борту, бессмысленно-злобно оскалился и с воплем: «Изменник! Застрелю!» — начал стрелять в море. Над волнами качалась чья-то голова. Куда ложились пули, не было видно. Какой-то человек подошел сзади и крепко, со злостью ударил по руке, револьвер бултыхнулся в море.

Олегу казалось, что он быстро плывет. Слышал выстрелы, но не понял, что стреляют в него. Вдруг будто злая рыба цапнула за ногу. Затем вонзила зубы в руку, и так больно, что потемнело в глазах. Все крепче рыба захватывала, потащила в ослепительную алую и фиолетовую, с тысячами золотых брызг, бездонную пропасть…

Лодочник увез в Севастополь неожиданно попавшую к нему в лодку офицерскую, почти еще новую шинель.

Феся сделала, как решила… Лиза говорила ей:

— Подожди, не ходи в Крым на разные страхи. Земля еще горячая от снарядов. Еще махновцы нападут, станут измываться.

Отец тоже говорил, что надо оберегаться махновцев. Они угощают червонных бойцов табаком, но требуют: не давайте ни коммунистам, ни командирам; у самих же рожи, говорил таточко, на звонкую оплеуху просятся. Все же отец напутствовал ее:

— Ладно, иди, дочка. Найдешь Антона — пойдешь с ним. Будешь помогать людям в походе — тебе будет лучше. Антону кланяйся — мол, отец со всем уважением. Окончится война — пускай в Строгановку подается. Скажи: отец зовет. Вместе, может быть, и придете. А не найдешь его — мало ли что! — возвращайся домой.

Феся собрала узелок, надела все лучшее и рано утром стала прощаться. Во дворе отец постоял перед ней, поглядел прямо в глаза:

— Вот что скажу напоследок. Это нужно сказать, дочка. Может быть, что и несчастье случилось с Антоном — война. Так ты старайся, не застилай глаза слезами. Мир велик, смотри на него ясно. Жизнь длинна и все помнит. Скажем, умер человек, а знают его, как живого. Ну иди!

— Найду и буду работать в военной части, вот увидите! — ответила Феся.

За селом Феся низко надвинула платок, чтобы махновцы не видели ее молодого лица, запрятала черные волосы, глаза — как татарка, торчал только нос; взяла палочку в руку — старушка…

В прошлые годы Феся ходила в Крым месяцем раньше — к сбору винограда. Нанималась в виноградные сады не только для того, чтобы заработать. Там было весело, людно. Работали артелью — срезали гроздья, носили корзины с виноградом на весы, давили в чанах виноградные ягоды, спускали в цементные ямы виноградный сок. Ночевали в саду, пели песни, дружились. Потом было жалко расставаться. Весь год вспоминала — сговаривались на будущий год собраться снова.

Сейчас не виноградные сады ожидали Фесю в Крыму, но шла она с еще бо́льшими надеждами.

Думая о том, как она будет работать в воинской части, Феся видела Антона. Он в своих делах и мечтах себя не помнит. Придется ей думать за него — лишь бы он был жив! Он как малое дитя. Много знает — мало понимает. Какой порядок устроить на всей земле — он знает, а как надо в хате — это ему невдомек. Он годы провел то в землянке, то в окопах, а если в хате — постоялец на два дня. Лизин дружок офицерик, как соловей, посидел на ветке; ветер подул, он упорхнул; теперь Лизе всякая душа кажется летучей. «И Антона еще надо проверить», — говорила Лиза. Феся только смеялась в ответ. Антона не нужно проверять.