Яков Ильичёв - Сиваш

— Это буква «мы», это — «а».

— А вместе как? — спрашивал Антон.

— Вместе — мы… а, ма… ма-ма!

— Правильно! А это? Читай!

— Сы… мы… смерть! Вы… ры… Врангелю смерть! Вот что здесь написано!

Да, это был Антон Горин. Пришлось ему оставить родную Сорок шестую дивизию дорогой ему Тринадцатой армии, что стояла теперь в Мелитополе в резерве товарища Фрунзе; политуправление направило многих отсюда в другие армии, в дивизии, выходившие к Перекопу — Сивашу. Перевели и Антона Горина, безотказного бойца. Вот так и случилось, что в первых числах ноября неожиданно для, себя он оказался в кавалерийском полку Пятнадцатой стрелковой дивизии, вступавшей теперь а Строгановку, чтобы разместиться в селе…

Слышались команды. Задние еще тянулись за селом, но отряд за отрядом уже спешивался между хатами. У закрытых сараев с сеном и возле хозяйских стожков отчаянно ржали кони. Бойцы вытирали их дымящиеся спины, вываживали, прежде чем напоить.

Еще не вся спешилась кавалерия — потянулись тачанки с укрытыми брезентом пулеметами. Покатились брички с разным военным добром. Вон, видно, штабная тачанка. За ней, как дом, фургон с красным крестом, и еще фургон, без милосердного креста, с занавесками — театр!

Не успел подобраться хвост колонны, как задымили кухни, запахло горелой соломой и кизяком. Потерпи, браток, вот-вот поспеет варево. Загремели котелки. Люди развязывали свои мешки, доставали паек. «Ох, братушки, — говорил один, удивленно ворочая глазами, — опять есть охота, сил нет, кажется, помолился бы, только бы кухня сварила поскорее!» — «Помолился? Вот она, религия, откуда — из кишок», — отвечал ему товарищ.

На белых стенах хат, для тех, кто умеет читать, уже выведено углем: «Штаб». Между окнами — помельче: «Культпросвет». Буквы залезали под самую крышу. А вот хата: «Пулеметная команда». От бричек, тачанок, лошадей — теснота. Дым костров застилает глаза.

Матвей смотрел, как одеты, это много значит. Одеты по форме, стало быть регулярная армия. Правда, в пехоте под гимнастерками мелькают тельняшки, под шинелью — гражданские пиджаки, на шее платки, шарфы для тепла. И с обувкой плохо; сам в сапогах, а след босиком… У многих боты с отсталыми подметками, на иных подвязанные проволокой галоши. Но на каждом шинель. У кого коротенькая, у иного горелая, с дырками (вздремнул у костра), а все же шинель. На каждом либо буденовка, либо солдатская папаха. Матвей видел: двое, умываясь, на морозе скинули гимнастерки. Белье хоть и желтенькое, но крепкое, с тесемками. Штаны целые, без окошек и заплат, почти новые. У всех одинаковые мешки, и в мешке не пусто: смена белья, паек, бинт. У каждого подсумок с патронами. Стало быть, Советская власть выдает, что-то уже имеет. Командиры — все больше молодежь, многие в кожаных штанах, грудь перехвачена ремнями накрест, сапоги высокие, кобура кожаная — весь он в коже, крепкий, железный, как тот наган в той же кобуре. Только вот с махоркой у хлопцев плохо. Кому не досталось места в хатах, в садах, за клунями, во дворах, — притулились вокруг стожков мятой соломы под открытым небом. Уж слышно, где-то нежно заиграла гармонь. В школе началось собрание. Народу — не протолкнешься, девчата, ребятня. На другом конце улицы завилась песня, брали за душу осипшие густые голоса. А чей-то тоненький, будто девичий, словно добирался через душу твою до самого неба, в самую высь… И кони поуспокоились, жевали зерно. Дневальные в полушубках хлопотали возле них, делили сено и овес.

Стемнело, Строгановка испещрилась огнями. Сверху, с гребня балки, видны огни костров и в Ивановке, и во Владимировке — по всей степи, тысячи их. А ведь у каждого огня сидел не один человек, сидело отделение. Матвей и вечером ходил по селу — ошалел от такой крутой перемены. «Смерть Врангелю!» — вспомнил он бойца, учившегося грамоте. Да, конец теперь Врангелю!

По верхним улицам, пробираясь к своей хате — заплутаешься среди костров, — он набрел на Соловея Гринчара. Тот с палочкой, понурый, будто отдыхая, стоял вблизи красноармейского костра, наставил ухо, прислушиваясь. Матвей обрадовался, даже потрепал сельчанина по плечу.

— О, будь здоров, Соловею, добрый ты мой! — Весело кивнул на огни: — Ну, что ты скажешь, ничего себе картина, а?

— Объедят нас в три дня, голые по миру пойдем, — тихо, печально ответил Соловей.

Матвей взмахнул рукой.

— Нет же, я не об этом. Разве тебя объешь когда-нибудь. Я говорю — спокойствие какое вокруг, и на душе хорошо!

— Так ли? — Соловей дробно засмеялся. — Ведь Крым никому не взять, вал еще не смыло дождями.

Матвей весело оскалился.

— Ничего, по воздуху, как чайки, перелетят! — Уперся глазами в Соловея. — А может, через Сиваш бродом, а, Соловей?

— Ха! Вон чего захотел… Таких оголтелых тут еще не было.

— А если мокрые места утрамбовать соломой, умостить? — Матвей уж и про Соловея забыл: «Сиваш перейти вброд!»

— Вернется Врангель, он тебе утрамбует, он тебе умостит.

— Э, брат, чего не будет, тому уж не бывать! — отмахнулся Матвей. Он засмеялся, широкой ладонью хлопнув Соловея по макушке, и пошел домой.

На дворе темнели военные повозки. Распряженные лошади из сеток тянули губами сено. Красноармейцы устраивались в сарае на ночлег. Войдя в хату, Матвей почуял гостя. Феся, порывисто-веселая, но бесшумная, с победным видом носилась от печи к столу, собирая ужин. Зашептала:

— Тихо, тато, не гремите, он спит!

Горка осторожно похлопывал сложенным командирским ремнем. И Лиза сидела с каким-то шитьем, довольная — рада за сестру.

Антон, одетый, спал, но едва вошел Матвей, вскочил и с еще закрытыми глазами сел на кровати. Матвей подошел поздороваться, сонного обнял и поцеловал в щеку.

— Видел я, как ты бойца на марше грамоте учил. Ловко!

Антон что-то промычал в ответ. Матвей потряс его за плечо.

— Так вот, товарищ политрук, думаю, надо всему войску идти через Сиваш.

— Тато, вы точно главнокомандующий! — засмеялась Феся.

— До этого пока не дошел, а Сиваш знаю уже сорок лет, — ответил Матвей. — И солдатом я был, дочка. Командующий знает, но и солдат понимает. Надо идти через Сиваш, потому что через вал ходу нет.

Услышав про вал, Антон встрепенулся и сердито, хрипло заговорил:

— Опять про это! В каждом селе только и слышишь. Помолчите про этот вал. Не сейте паники.

— Ничего не сею, забыл, как сеял, — смеясь ответил Матвей. — Не знал, что ты такой пугливый, или все еще не проснулся? А без шуток думаю вот как: хоть завтра пойду в штаб и скажу, что не один раз ехал я через Сиваш, бывает голое дно. Сейчас оно все больше оголяется. Если еще несколько дней ветер продержится, то и дорога будет. Может быть, даже посмеются надо мной за такую военную мысль, но все же пойду — а вдруг! Расскажу, какие я видел укрепления на крымской стороне, обрисую местность, а потом предложу: «Решайтесь — можно через Сиваш!»