Яков Ильичёв - Сиваш

И вот поступают новые сводки. С рассвета пять красных армий двинулись с запада, с севера, с востока. Конная Буденного рванулась к перешейкам. Врангель, отбиваясь, начал отходить в Крым. На пути встали буденновские дивизии. Говорят, генерал Кутепов не хотел поверить тому, что буденновцы отрезали входы в Крым, даже приказал арестовать летчиков-разведчиков, сам выехал в степь; увидев остроконечные шлемы, бросил свой конвой, поскакал отдать приказ пробиваться на Сальково.

Красные армии, как железные клещи, сомкнулись. Тут-то, в Северной Таврии, у самых перешейков, перекушенный наконец, хрустнул врангелевский хребет.

«Ленину. Путь отхода на Перекоп белым отрезан, осталась только дорога на Сальково. Судьба битвы к северу от перешейков, считаю, решена. Я отдал распоряжение выполнить вторую и последнюю задачу фронта — овладеть Крымом. Если не выйдет с налета, то удастся переправой через Сиваш бродом или на плотах, пользуясь паническим настроением врага, созданным фактом разгрома его главных сил. Во всяком случае, будет сделано все для взятия Крыма в кратчайший срок».

Ударил морозец. Степь заиндевела. Даль прояснилась. В Строгановке было спокойно, и вдруг за полдень из ясных далей появились, побежали через село белые отряды: конница, пехота, артиллерия, обозы. Чуть ли не бегом выносились на чумацкий шлях, мигом поворачивали в Крым, за вал, за Сиваш.

Холодно, а бежали, заливаясь горячим потом, на этот раз потерянные, злобные — не попадайся на глаза. Какой-нибудь отчаявшийся огреет нагайкой, помолись, что клинком голову не развалил… По обычаю своему заскакивали во дворы, в сараи, как хозяева, брали нужное, первым делом — свежих лошадей. Всё второпях.

Раскатился слух: красные наступают, Врангель бежит отовсюду. Через Строгановку, стало быть, отходят небольшие отряды; главные силы, пехота и конница, рвутся в Крым на востоке, по Чонгарским мостам.

Ночью в хате Матвея не спали. Прислушивались, что творится на воле за запертыми дверьми: не беспокоится ли птица, не чует ли собака возле хаты чужих людей. Временами на улице возникал топот, громыхали колеса. Врангелевцы убегали; верно, гнали их в хвост и гриву.

Огня в хате не зажигали. Феся сидела возле окна настороженная. За спиной слышала тихий прерывистый голос отца:

— Бегут… Слава те господи!

В середине ночи затихло, только пошумливал ветерок — какой-то новый ветерок, что-то он несет? Подходило другое время. Кто пожалует из степи? Может быть, еще не все белые прошли, до утра нельзя быть спокойным. Но если белые уходят, то свои приходят, — стало быть, будут здесь… Феся надела лучшие юбки и кофту, причесалась. Отец раскуривал цигарку, и при красном свете Феся видела, как набегает улыбка под усами; лицо будто освещалось первым отблеском зари. А пальцы отца, когда он брал цигарку, дрожали.

— Шибко бегут. Этак наши с ходу и вал возьмут… Свободно могут взять, если с ходу…

У Феси дрогнули губы, глаза затуманились, неясно улыбалась.

— Сердцем чую — придет Антон, придет.

Матвей осторожно выглянул во двор, постоял за оградой. Ночь в разгаре, морозец крепче, звезды мерцают, и тишина. Никого не слышно, ничего не видно, ни в одной хате не мигнет огонек… От врангелевцев еще остался дух — свежий навоз посреди улицы; что-то темнело под акацией, наверно бросили поломанную бричку.

Начался рассвет. Не скрипнув калиткой, Матвей вышел на улицу, снова постоял. Вдруг где-то за невидимым курганом в степи по-за хатами возник дробный сплошной топот копыт. Не конский табун бежит — едут люди.

Селяне выходили из хат, замелькали огоньки. То там, то здесь, слышно, заскрипели двери. В предутренней мгле к Матвею подошел сосед, один, другой, закурили. Собралась толпа. Матвей увидел, что и дети здесь. Горка дрожал от холода, кутался в старый тулупчик. Все от мала до велика высыпали на улицу. Может быть, идут сыновья, братья из Строгановского отряда… Женщины выходили вперед, ближе к дороге. Всем хотелось знать, что действительно идут красные, что идет большая сила. «Слава те господи, конец господам, нагайкам, насилию!» На живом теле хоть и зажили шомпольные раны, но синеют рубцы — на всю жизнь память: что такое белогвардейщина…

С каждой минутой мгла редела. А в степи у самого села уже зазвякали стремена, заскрипели седла. Строгановцы вынесли хлеб, молоко в кринках (Матвей взял два кисета с табаком). Кто-то тащил ведро с водой и кружку. С морозным ветерком в ноздри пахну́л резкий конский пот. На сереньком, светлеющем небе показались торчащие вверх шишаки буденовок. Свои! По улицам села свободно раскатились, перекликаясь, веселые голоса:

— Наши! Со звездой! В шапках с пальцем!

Все бросились на дорогу. Так оно и есть, как думали. Наверно, передовой эскадрон… За последними хатами народ столпился на обочинах. Из степи подошли первые конные ряды, обдало паром из конских храпов. Строгановцы закричали:

— Здравствуйте вам, товарищи! Ждем вас!

Конники остановились на дороге, ряды сбились теснее, в конце колонны постепенно затих стук копыт. Матвей подался вперед, к командиру:

— Здравствуйте все! Только одно скажите: вы на время иль насовсем? Какая нужна помощь, скажите…

Вдруг послышался Фесин голос:

— Товарищи военные, может, кто встречал такого, Горина Антона?

Командир низко пригнулся с лошади, всматривался в лица, голос хриплый.

— Не встречал… А пришли мы не затем, чтобы уходить. Это всем должно быть понятно. Полная победа будет наша… Развидняет — собирайтесь на сход, всё расскажем. Давно ли беляки ушли? Ревком имеется?

В толпе взвились высокие голоса:

— Идемте, идемте! Отогреться, отдохнуть. Лошадей поить — у нас колодец вон там!

Утром на улицах горели костры, сновали конные и пешие. Из степи подходили новые полки. Село вдруг стало тесным и в дыме костров словно поплыло… В полдень от штаба со двора на двор скакали верховые:

— Граждане, на выборы ревкома! Все, как один, — в школу, учреждать Советскую власть!

Со всех концов села к школе прихлынул народ. В помещение битком набились овчинные полушубки, поддевки, свитки. На всех не хватило места. Иные застряли в сенях. Двери — настежь, чтобы было слышно всем на дворе и на улице. Матвей, однако, пробился вперед.

Главнокомандующий белыми силами, «черненький зверь», как его называли красноармейцы, метался по салон-вагону в своей ставке на станции Джанкой, в пятидесяти верстах от вала, от Сиваша.

Широкому стремительному шагу, казалось, мешали вагонные стены. Он забыл снять барашковую, с длинным красным верхом, красиво заломленную папаху. Колечки кудрей по-казацки выбивались на лоб. Как всегда, он в черной, с широкими рукавами, короткой черкеске. Под ней кавказская рубаха с высоким стоячим воротом, на ногах мягкие с длинными голенищами сапоги. Сейчас при нем золотая шашка с резной надписью: «Дар благодарной Франции» — за хлеб, за уголь и железные дороги. На груди под самой шеей между серебряными газырями радужно переливались бриллианты платинового, в виде креста, ордена — награда его величества короля Великобритании и императора Индии (недавно вручал генерал Хольман) — «Освободителю России от ига большевизма».