Владимир Исаков - Дом на берегу

Мы подбегаем к деревенским лодкам как раз вовремя: Хохлов уже стоит с браконьером, забирает сеть, а по тропинке к ним, застегивая на ходу старый сюртук, спускается сам Машковец — высокий, сухой, с огромными руками и мрачной усмешкой.

— Брось, Николай Михайлович, отпусти человека, — издалека, еще сверху говорит он. — Какой это браконьер?.. Только переехал, купил дом в Барутине. Ну, я и дал ему сетку на первое обзаведение. Так, рвань, старая сетенка, одно название.

Машковец спускается к воде и, сунув руки в карманы, останавливается у своей лодки. Лодка у него хороша — деревянная, длинная, с прекрасными обводами. Названа она тоже подходяще — «Наяда».

— Леша, а что такое наяда? — посмеиваясь, спрашивает Хохлов.

— Не знаешь? Пушкина надо читать, — не моргнув глазом, парирует тот. — «Наяда» значит «русалка». По-шведски, что ли…

Пока составляется протокол, пока новый житель Барутина и неудачливый браконьер получает внушение насчет правил рыболовства, к лодкам спускается небритый, заспанный Вершин.

— Ну вот, все в сборе, — подытоживает Никоноров. — Может, займемся, посмотрим сети?

— Да нет, Вершин вчера не ставил, — ухмыляется Машковец. — Он уезжал в Коковкино, поздно вернулся.

— А ты?

— Бросил, Николай Михайлович. Не ставлю и не вяжу. Щуку весной, конечно, заколю. А так — много хлопот. Одни штрафы.

— Да… — иронически сочувствует Никоноров. — Тяжело. Хотел бы я, Леша, тебе поверить, да не могу. Не будь у тебя сетей, ты бы, наверное, давно из Барутина уехал. Все у тебя, Леша, есть. Есть и сетенка, и мережа для щуки, и ризцы для снетка. Вот жалости к природе у тебя нет. Ну да это кому что дано.

Наша моторка отчаливает от Барутина. На берегу долго стоят и провожают нас взглядами. На всякий случай мы решаем сделать круг по заливу. В бинокль, как на широком экране, видна темная, гладкая, чуть колеблемая волной поверхность воды. Два мощных окуляра медленно скользят по заливу. Сети можно иногда определить по дудке тростника, щепке… Но сейчас залив чист, как зеркало. Выше — желтая полоса камыша. Еще выше — тихий, последний, догорающий пожар осени. Красный, зеленый, золотой лес. День перед листопадом. Умиротворение, покой.

Я поворачиваю бинокль к Барутину и вплотную вижу стоящего у своего дома Машковца. Интересно, что думает он, глядя на этот плес. Я верю, что все живущие здесь люди чувствуют свое родство с этим лесом, с этим озером. Но они хотят взять у озера слишком много. Мы хотим, чтобы кое-что осталось еще для наших сыновей.

Для этого и не спит ночи рыбачий патруль…

Раз я шел на охоту по восточному берегу Селигера. От города через Нижние Рудины, Покровское, Сорогу, Залучье, Пески, Жар, Зальцо, Кравотынь. Путь мой лежал в деревню Лежнево — в двадцати с лишним километрах от Осташкова. До Кравотыни я знал дорогу хорошо, а дальше надо было кого-то спросить.

В Кравотыни старик, сидевший на завалинке у крайней избы, сказал мне так:

— Прямо по лесу тут километров пять. Но тропинки сейчас нет, иди по дороге. Километров восемь, зато наверняка. Дело-то к ночи.

Конечно, можно было остаться ночевать в Кравотыни. Но кровавые татаро-монголы, которые когда-то устроили здесь свою границу — тын с отрубленными головами, уж больно стояли перед глазами. Ночевать мне здесь не хотелось. И я пошел дальше — под гору, мимо стогов сена, навстречу возвращавшимся ягодникам с клюквой. Туда, где дорога исчезала в темнеющем прохладном лесу. Шлось быстро, вязкая дорожная грязь стала уже привычной, и я не заметил, как отмахал восемь километров по темному лесу.

Впереди показалось лесное озеро, желтые огоньки изб. Это и было Лежнево.

Рядом с Лежневом, на другом берегу, стоит Дом охотника. Тут комнаты с койками, белые простыни и прочий уют. Но, честно говоря, у меня давняя неприязнь ко всем этим Домам охотника — к их гостиничным запахам, гомону, пьяным песням «на крови».

Если можно, всегда лучше ночевать у кого-нибудь в деревне, а то и просто в лесу, у костра. Поэтому, идя в Лежнево, я заранее запасся одним адресом.

— В Лежневе, — сказала мне в городе старуха-соседка, — живет Анна Арсеньевна Трифонова. Скажешь, что от меня, она пустит. Заодно чего-нибудь тебе про старину расскажет.

Уже в темноте я вошел в Лежнево и, спросив, где тут живет Трифонова, в некоторой тревоге остановился возле дома Анны Арсеньевны. Дело в том, что вместо старенькой избы, какую я ожидал увидеть и к каким, признаться, испытывал больше доверия, передо мной стоял огромный новый дом с телевизионной антенной над крышей и тарахтящим «Москвичом» у ворот. В десятке метров от дома, на озере, виднелась лодка-казанка. Внутри, в доме, слышался какой-то шум. Судя по всему, у Анны Арсеньевны были гости. Но делать нечего, не идти же обратно в Кравотынь. Я постучался.

Анна Арсеньевна вышла во двор, без долгих разговоров поняла все, велела заходить в дом. Пока я ходил на озеро умываться, гости на «Москвиче» уже уехали. В избе готовили новую трапезу — для меня, незнакомого, невесть откуда взявшегося человека. Знакомимся. Сын Анны Арсеньевны Владимир Александрович работает тут помощником лесничего. Его жена Антонина Григорьевна — хозяйкой в Доме охотника.

Анна Арсеньевна достала из печи молока, выставила на стол мед, варенье.

— Попейте топленого. А то, может, парного хотите? Есть и парное. А то чаю. И мы с вами.

За чаем сидим долго. Беседа идет обо всем на свете и кончается неожиданным образом. Заходит, видимо, старый спор о каких-то книгах.

— Зачем они тебе? Ну, сдай в музей или в печке сожги. Держишься за своего бога…

— Держусь. Кто писал, значит, тоже держался.

— Вот Лев Толстой, — поджигает порох сын, — он верующий был или как?

— Верующий.

— За что же его в церквах проклинали? Чего он с попами ругался?

— Попы тоже люди, — вздыхает Анна Арсеньевна. — В Котицах вон был поп. Срам смотреть — девок на мотоцикле катал.

Невестка загадочно улыбается:

— Мама, а расскажи, как тебя монах в Ниловой пустыни хотел поцеловать.

— Да ну вас! — Анна Арсеньевна делает вид, что сердится. Но ей приятно вспоминать об этом, ее любили за красоту, и она поясняет мне: — Как-то, молодая я еще была, ходили мы с теткой в монастырь, в Нилову пустынь. Ну, там и влюбись в меня один монах. Книги вот эти подарил, предлагал жениться. Стыду-то было сколько…

Анна Арсеньевна пошла в чулан, принесла из сундука стопку старых, поеденных мышами книг, завязанных в платок. Это были самодельные книги — рукописные сборники, травники, летописи. Одна книга — затертая, с округлившимися углами, в истлевшем переплете — показалась мне интересной. Неизвестный автор выписывал сюда различные географические сведения и снабжал их своими рисунками. По наивным картинкам можно было узнать окрестные места — озеро с рыбами, лес со зверями и птицами, деревни с людьми.