Владимир Исаков - Дом на берегу

Мы обошли всю мастерскую. Художник тоже обвел глазами ряды знакомых картин, словно выбирая еще какую-нибудь историю, и, рассмеявшись, заставил нас обернуться.

— Да бросьте вы там смотреть. Идите сюда. Вот этот натюрморт я написал в сорок седьмом году, перед смертью. Было так. Я тогда тяжело болел. Лежал и ждал смерти. А на столе в вазе — яблоки, всякая всячина… Ну, думаю, все равно умру, дай последний раз приложу руку. Взял краски, стал писать. Писал, писал и не заметил, как выздоровел. Уже врачи не могли спасти, а работа спасла…

Натюрморт, кроме всего прочего, оказался у хозяина ловушкой для гостей.

— Ну, соловья баснями не кормят, — объявил он, подвигая нас к выходу из мастерской. — Давайте побеседуем за столом.

Посреди стола, на сковороде, — гора мяса. Над столом фотографии Юона, дружеский шарж «Митрофанов на этюде» — подарок Кукрыниксов. Книги Юона. Книги о Юоне.

Честно говоря, еще недавно, подъезжая к Бараньей Горе, я сомневался: откуда здесь тургеневская чернильница? Теперь же, из одной крайности в другую, мне начинало казаться, что здесь вообще может быть все что угодно. Мы сидели в окружении книг и картин и, не обращая ни на что внимания, спокойно уплетали дымящееся мясо.

За едой разговорились о писателях-охотниках.

— Одно время я жил в Ярославле, работал директором художественного училища, — ненароком начал хозяин. — Ну, ружьишко и легаш у меня всегда есть. Пошли с приятелем весной на охоту, на глухариный ток. Идем, смотрим: сидят двое у костра. Тоже с ружьями, с собаками. Один сидит, что-то пишет. Спрашиваю у приятеля: «Кто такой?» Говорит: «Пришвин, писатель». Ну, подошли, познакомились. Пригласили они нас к костру. Разговорились.

«А вы знаете, — говорю я. — Ведь мы ходим по некрасовским местам. Некрасов тоже здесь, на этих болотах, охотился. Об этих местах у него и написано: «Там я без счету бил дупелей…»

«Что ж, получается — был он браконьером, — смеется Пришвин. — Раньше били без счету, а теперь вот не стало. По совести, много сегодня настреляли?»

Вечером мы вместе пошли на охоту, стали на тяге. Пришвин убил двух вальдшнепов, сел на пенек и давай опять что-то писать в свою книжечку. Я не вытерпел, кричу:

«Михал Михалыч, тянут!»

А он только посмотрит вверх — и опять в свою книжечку.

«Мне хватит. Мысль пришла, надо записать. Это важнее».

Он жил тогда в Загорске, и я потом не раз бывал у него в гостях.

— Михалыч, а где у тебя чернильница Тургенева, что ты показывал в прошлый раз? — оглядываясь по сторонам, спросил Козлов.

Кульминационная точка нашей поездки наконец наступила, и хозяин, нисколько не удивившись этому вопросу, перешел от Некрасова и Пришвина к Тургеневу и его чернильнице:

— После учебы в Москве, в двадцатых годах, меня направили в Орел, создавать тамошний союз художников. В Орле в общей сложности я прожил около двадцати лет. Был там известный коллекционер, Воронцов. У него водились всякие редкие вещи. Однажды, зайдя к нему, я и увидел эту чернильницу. Изящная такая чернильница, благородная. Прошу, его: «Продай…» Он смеется: «У тебя денег не хватит. Это чернильница Тургенева». Оказалось, нашел он ее у какой-то бабки, служанки Тургеневых. Ну, я решил: проси что хочешь, чернильница будет моя. Отдал ему своего попугая, сто рублей денег. Ничего было не жалко. Хотя чернильница и не ахти какая богатая, без брильянтов. Тургенев двух дочерей Виардо замуж выдал, у него для себя денег не водилось.

— Да не томи ты, Михалыч. Покажи человеку чернильницу…

— Хм… — смутился хозяин. — Такая загвоздка! Ведь я эту чернильницу подарил.

— Кому?

— Музею Тургенева, кому же еще? Приехали ко мне недавно, попросили ее посмотреть. Смотрят, вертят, ахают. Все точно, со стола Ивана Сергеича. Говорят: «Продайте нам. Заплатим любые деньги!» Какие, думаю, деньги? Эх вы… Мне Тургенев в одних «Записках охотника» дал больше любых ваших денег. Так и подарил.

История с тургеневской чернильницей, собственно, была окончена. Мы поговорили о тургеневских рассказах, об охоте.

— Как, много в эту зиму настрелял? — спросил Козлов.

— Куда… — махнул рукой хозяин. — Из дому не выхожу. Некогда, брат. Завалился работой.

Иван Михайлович достал из стола пухлую рукописную книгу:

— Вот, повожусь с кистями, устану — берусь за ручку. Ночь, по деревне спят, а я все сижу. Тут воспоминания о Маяковском, Пришвине, Рерихе, Юоне… Много кой-чего видено.

А недавно прислали еще подарок из Худфонда, набор кистей. Видели такие? Настоящие колонковые, из хвоста колонка. Теперь только работай. Когда тут охотиться?

Хозяин посмотрел на нас, на наши охотничьи доспехи. Помолчал. Но, долго скрывать свой охотничий азарт он не мог:

— Ничего, еще поохотимся. Вот обогреет — и надо в поле, в лес. Что дома сидеть? Ружьишко у меня старинное, «Граф Пуатье», бьет пока без отказу. Заказал в одном месте щенка, ирландца. Придет весна — будем жить.

Синие глаза его смеялись. Это был мудрый человек, любящий землю, жизнь, людей.

И так ли уж важно, что нам не удалось увидеть тургеневскую чернильницу?

Был яркий, солнечный день в начале апреля. За окном таял снег, толпой стояли красные и зеленые дома, над ними на горе белела старая церковь.

— Как у Юона, — глядя на деревенскую улицу, сказал я. — Интересно, а Юон здесь бывал?

— Здесь? Как же, — кивнул Иван Михайлович. — Только этого пейзажа у него нет. Есть другой. «Табун». Помните?

Он полистал пухлый юоновский альбом и нашел пейзаж с табуном. Лес на холме. Речка. Большой зеленый луг. Лошади…

— Где это? — вспоминая окрестности Бараньей Горы и чувствуя что-то знакомое, спросил я.

— Как же… Велеможье. Вот парк. Вот Таложенка. Вот болото. Верно, болота сейчас нету — осушили. Да и табунов не стало, — рассмеялся Иван Михайлович.

— А в каком году он сюда приезжал?

— В четырнадцатом. Жил как раз в этом доме, у моего деда.

Я стал листать альбом и наткнулся на другие картины того же года. Это были пейзажи Торжка. Тверца. Набережные. Дома и церкви по холмам. Все знакомое, но увиденное особенным взглядом. Приподнятый, светлый, торжественный мир. Юон. Ни с кем не перепутаешь.

— Кажется, в этом году он ездил по древним русским городам?

— Ну, он ездил много лет. Чуть не каждый год. Любил старину. Как писал города, архитектуру! Лучше его рисовальщиков не было.

Иван Михайлович достал еще несколько альбомов, и перед нами на столе ожила белокаменная, праздничная Древняя Русь. Москва, Загорск, Псков, Новгород, Ярославль, Углич, Суздаль…

— Большой мастер. Куда другим… У него под кистью все поет и радуется. А знаете вот эту картину, «Сельский праздник»?

Что-то светлое и знакомое. Лето. Широкая поляна среди деревни. Крестьяне, приехавшие на ярмарку. Настроение тепла, отдыха, покоя. Оказывается, это тоже написано в Тверской губернии. Значит, правда знакомое место. Пожалуй, надо даже повспоминать, походить, поискать.