Владимир Исаков - Дом на берегу

Что такое? Едем в Тильзит. В Тильзите опять сели в маленькие вагончики, поехали в Алжир. Смотрим, в Алжире русских — боже ты мой! Согнали со всех ферм. Забрали у нас все французское, дали русскую форму. Сами себе не верим, что кончились наши мучения. Поехали на пароходе в Россию. Домой… — Василий Григорьевич усмехнулся: — Дома у матери я уже в поминанье был записан. Несколько лет поминали. Будто на том свете побывал. Оно, разобраться, так и есть — на том свете…

Он помолчал.

— Какое-то наше поколение несчастливое… То война, то разруха, то голод. Сколько крови по всему миру пролито! Как воды. Зачем? Для чего? Я, как насмотрелся всего, и ружье в руки не беру. Так, похожу по лесу, посмотрю. Все жить хочет…

И снова мы просидели с Василием Григорьевичем до самого вечера. Красное, огромное, нереальное солнце опустилось в ближайший лес. Похолодало.

Василий Григорьевич вздохнул.

— Погрелся бы сейчас, да ау… Теперь уж никакое солнце не греет. Мы свое прожили…

Мы притихли и, думая каждый о своем, долго смотрели на закат.

В декабре, среди оттепелей, вдруг задул северный ветер и в несколько часов ударил тридцатиградусный мороз. Всю неделю я ходил по лесам, охотился, радовался теплу и думал, что всему этому не будет конца. Но, как обычно, все кончилось внезапно, и надо было поскорее выходить в ближайшую деревню, искать какой-нибудь транспорт и выбираться на большие дороги.

Лес сплошь затянуло белой изморозью. В десяти шагах невозможно было отличить сосну от березы. Я раздвигал белесую мглу, медленно поднимая лыжи, шел вперед. Морозный, колючий туман забирался в полушубок, под шапку, за голенища валенок.

По счастливому случаю деревня оказалась совсем близко. Я вышел из лесу, поднялся на гору и неожиданно увидел перед собой избы. Странно, какая же это деревня? Это было что-то незнакомое, но именно то, что мне нужно. На крайней избе висела вывеска правления колхоза, а значит, тут можно было попытаться достать машину.

Я сбросил лыжи, поднялся на крыльцо и открыл дверь в пахнущее печкой, манящее с морозу тепло.

Правление представляло собой большую комнату. Как водится, в ней толпился народ, сидело несколько женщин со счетами, по-домашнему, светясь и потрескивая, топилась печка. В углу за председательским столом сидел огромный молодой парень в темной, наглухо застегнутой рубахе без галстука и с широкой, во всю грудь, бородой.

Я поздоровался, осмотрелся и сел у стены на лавку. Председатель хмуро посмотрел в мою сторону, тяжелым пронзительным взглядом просверлил насквозь и продолжал заниматься делами. Я расположился поудобней, положил шапку рядом с собой на лавку, вытянул ноги в валенках и, наслаждаясь теплом, стал молча смотреть на огонь и на происходящее вокруг.

Пожилая, в шали и ватной фуфайке колхозница, опасливо покосившись на меня, подошла к столу под красным бархатом и шепотом, на ухо, принялась просить о чем-то председателя. В жестких председательских глазах на минуту промелькнули боль и досада. Он кивнул головой:

— Ладно. Дам. Да хватит тебе шептаться! Дам я тебе сена. Выпишешь под зарплату. Сказал — дам. Ты на работу выходи, хватит болеть.

Председатель встал, натянул на необъятные плечи коричневое драповое пальто и без шарфа, рукавиц, с непокрытой головой остановился на пороге.

— Вам чего? — спросил он, обернувшись ко мне.

Я, как мог, объяснил свое дело.

— Ладно, посмотрим, — буркнул он. — Разве что вечером. Сидите ждите.

Он обвел глазами свое правление и все так же хмуро и грубовато задержал взгляд на мне.

— Я по хозяйству. Хотите, возьму с собой, можете посмотреть…

Не дожидаясь ответа, он шагнул за порог. Я вышел за ним.

На улице с каждой минутой становилось как будто еще холодней. С крыльца правления сквозь туман во все стороны виднелись белые неясные холмы. Там, внизу, по далеким заснеженным склонам смутно темнел лес.

Председатель — без шапки, в пальто нараспашку, руки в карманах — шагал по пустой деревенской улице. Я догнал его, мы пошли вместе.

Бородатого председателя звали Павел Гурьянов. Ему было тридцать лет, он окончил Московскую ветеринарную академию и первый год как председательствовал в самом далеком и отсталом колхозе.

Все это я узнал потом, на стороне, а сейчас председатель шел впереди, скрипел своими валенками и угрюмо молчал. Молчание было прервано самым неожиданным образом.

— Лизавета! — раскатистым басом прогремел он на всю деревню. — Ты что там делаешь?

Поблизости не было никакой Лизаветы. Лишь далеко впереди, около старой фермы, какая-то женщина торопливо выливала что-то из ведра. Возмущение председателя относилось именно к ней. Женщина услышала свое имя и, видимо, зная за собой вину, еще более торопливо исчезла из виду.

— Вот люди!.. — с непонятным для меня возмущением повторил председатель, как видно, уже давно наблюдавший за действиями Лизаветы. — Сколько раз говорил им, чтобы не выливали жижу на улицу. У меня поля нищие, а они льют куда что попало… — Он плюнул и направился к ферме с таким свирепым видом, что мне стало заранее жаль бедную Лизавету.

Около фермы стоял морозный, кисловатый запах силоса. Две-три доярки поминутно бегали между открытыми дверями и силосной ямой и охапками таскали коровам силос. Все ждали бури. Но председатель мрачно посмотрел на Лизавету и сдержался. Все было ясно и так.

Он заглянул в яму, неодобрительно осмотрел раструшенный вокруг клевер и со скаредностью скупого крестьянина принялся молча, огромными голыми ручищами собирать разбросанные по снегу куски силоса.

— Да он мороженый, — сказала подошедшая доярка.

— Мороженый? Где мороженый-то? Где? — неожиданно обиделся председатель. Он размял попавшийся кусок силоса, сунул под нос мне и доярке и так усердно принялся нюхать его сам, точно это был не кислый подмороженный клевер, а по меньшей мере пучок ландышей.

— Мороженый. Вишь, нашли мороженый. Весной корова за этот силос еще спасибо скажет. Смотри, сколько растаскали по снегу. Что, кормов у вас много?

Скупой председатель до крошки собрал весь силос, запихал его под пленку и, поприкидывав, сколько еще остается в яме, пошел к дверям фермы.

Внутри клубился пар от коров. Было морозно, сыро. Председатель, шлепая белыми валенками по мокрой соломе, исчез где-то в глубине, среди мычания, женских голосов, звяканья подойников. Оттуда тотчас загудел его бас. Борода опять твердил что-то про силос.

Проходя мимо меня, он на ходу сухо ткнул пальцем в сторону ближайшей коровы:

— Вот наша скотина, по двадцать пять лет. По человеческим меркам — это пенсионный возраст, около восьмидесяти. Какое от нее молоко? А таких коров — половина стада.