Варлен Стронгин - Вечный всадник

Ютти показалось, что эта женщина похожа на раненую и разъяренную тигрицу, охраняющую свое потомство, и в каждом живом существе видит потенциального врага. Если бы он знал, где у нее рана, то помог бы, покрыл больное место целебными листьями. Ютти хотел показать свое миролюбие, снял с себя майку и протянул женщине.

— Да ты действительно дурачок! Неужели ты думаешь, что я напялю на себя этакую срамотищу?! — провизжала женщина и, покачивая бедрами, засеменила по набережной.

«Жаль беднягу!! Она еще долго будет мучиться!» — подумал Ютти, но вслед за ней не пошел, зная, как опасно да и бесполезно иметь дело с ранеными тигрицами.

Разные люди подходили к Ютти, а один седовласый мужчина с еще черными усами и бровями долго бродил вокруг него, присматривался, что-то шепча про себя, закидывая вверх голову и жестикулируя руками, пока наконец не решился подойти:

— Желаю здоровья, генацвале! Будет здоровье — счастье будет! А что, кроме здоровья, нужно человеку? Кому больше ничего, а мне еще нужно, чтобы у человека был свой финт! О! Не понимаешь? Популярно объясню. Месхи знаешь? Плохо, что не знаешь. Играл в футбол такой футболист. Нападающий. И был у него свой финт. Мог обыграть любого защитника. В любой команде. В любой стране. О! И все защитники, все тренеры и даже научные работники пытались разгадать финт Месхи. Но ничего не получилось. Такой сложный был финт. Сейчас много хороших игроков, все они обучены обводке, но каждого из них можно остановить. Почему? Потому что все они обучены тому, что уже известно. Да еще одинаково обучены. Ни у кого из них нет своего финта. Месхи тоже останавливали. Подножку делали, за трусы держали, толкали в спину. Кто? Те, у которых не было своего финта! И они хотели, чтобы его не было у Месхи! Но это другой разговор. Я тебе еще расскажу. Жил у нас в Абхазии князь. Не хочу врать — жил на нетрудовые доходы. И другие были князья, и так же жили. Но у этого был свой финт — вывозил он со всего света самые диковинные растения и сажал парки по всему нашему побережью. Не для себя сажал, для всех людей. Построил туберкулезный санаторий для детей бедняков. Он до сих пор стоит. И растения разрослись. Других князей позабыли, а об этом помнят, до сих пор говорят и потом говорить будут. Потому что был у этого человека свой финт. О! Пойдем со мной, генацвале, я тебе еще расскажу. Я, ты, все мы генацвале. Не понимаешь? Ге-нац-вале!

Мужчина взял под руку Ютти и повел его по набережной. Ютти не стал сопротивляться, почувствовав исходящую от человека теплоту и подумав, что человек, говорящий с таким искренним чувством и темпераментом, вряд ли желает ему зла.

Вскоре они подошли к небольшому ресторану. Мужчина критически осмотрел наряд Ютти, покачал головой и, достав из бумажника десятку, сначала одну, а почесав затылок, и вторую, вошел в ресторан.

Лариса, в строгом черном костюмчике, с непроницаемым, как бы застывшим лицом, холодно встретила посетителей. Нисколько не смутившись, мужчина осторожно опустил в карман ее костюмчика двадцать рублей, что-то прошептал ей, и с тем же невозмутимым взглядом она проводила посетителей в отдельный кабинет. Затем мужчина сбегал на кухню, договорился с поварами о качестве и цене пищи и, вернувшись в кабинет, продолжил разговор с Ютти:

— Я тебе прямо скажу. Я за тобой давно смотрю. Здоровый, сильный, а сидишь на одном месте. Ждешь чего-то. А может, ищешь. И терпеливо-терпеливо. Не пьешь, не куришь, не знаю, когда ешь, а все ждешь и ждешь. Я бы так не смог. Терпение — о! Значит, у тебя есть свой финт. Выпьем? Не хочешь. Тогда я выпью за твое здоровье. Ты сациви попробуй. Вкусно? О! Скоро принесут шашлыки! Пальчики оближешь! Я не знаю, кто выдумал такое чудесное блюдо, но это был человек со своим финтом! О! Будь здоров и пусть сбудутся все твои желания! У меня тоже есть одно желание. Я тебе расскажу. Финта своего нет, а желание есть. Не умею я писать стихов. А какие у нас поэты! О! Не умею танцевать, как в балете. А как у нас танцуют в балете! О! Не умею петь. А как у нас все поют! О-о-о! «Тбилисо»… Нет, не умею. Выпьем за людей, у которых есть талант, талант петь или делать чеканку, талант слагать стихи или готовить вино, талант ждать или любить. За людей со своим финтом! О! А я работаю культурником в доме отдыха. Э-э-э… Но у меня есть большой сад. В этом году за огурцы я взял восемьсот рублей, за помидоры — тысячу двести, за мушмулу — полторы тысячи, за черешню — еще больше, потом пошли персики, абрикосы, виноград, мандарины… Я купил своему младшему внуку стереофонический магнитофон, старшему — «Жигули», детям я уже давно все купил. Я не случайно рассказал тебе о князе. Он посадил парки, а я хочу построить в нашем поселке стадион. Я и еще два соседа готовы дать на это деньги. Мы хотим, чтобы в нашем поселке вырос новый Месхи с новым финтом! Но как это сделать?! Никто не знает. Ни я, ни соседи. Дал бы взятку, но не знаю — куда и кому. Вот и ты молчишь. Слушай, почему ты всегда молчишь? Очень умный, что ли?! О! Извини, генацвале, не подумал, может, ты чем-нибудь болен? Может, тебе какое лекарство требуется? У меня невестка заведует аптекой. Хорошо. Я говорить буду. Выпьем за то, чтобы ты не зря ждал, чтобы все наши ожидания сбылись при нашей жизни, или при жизни наших детей, или при жизни наших внуков и правнуков — не имеет большого значения, потому что они тоже наша жизнь! О!

Мужчина и Ютти еще долго бродили по пустынной набережной. Мужчина пел, пританцовывая на ходу, рассказывал анекдоты и сам им смеялся громко и заразительно. Прощаясь, он обнял Ютти, и на его глазах сверкнули неподдельные слезы:

— Прощай, генацвале, будем живы — еще увидимся. Э-э-э… Вряд ли увидимся. Я завтра уезжаю домой. Я прожил жизнь, я знаю, что мы много говорим и желаем много хорошего друг другу, и я знаю, сколько сбывается из того, что мы желаем. Мы с тобой больше не увидимся, и я тебе последнее скажу. Несколько лет тому назад это было. Продаю я на базаре черешню. Подходит ко мне женщина, не наша, курортница, и просит сто пятьдесят грамм черешни. Весной это было. Черешня только появилась. Сто пятьдесят грамм! Я даже вешать не хотел! Э-э-э… Издевается, нахалка! Через силу, чтобы не оскорблять женщину, отвесил ей эти сто пятьдесят грамм, отвесил и сплюнул. А она покраснела и заплакала. И вдруг я чувствую, что со мной что-то происходит и из моих глаз тоже начинают капать слезы. Понял я, что не издевается она, а для ребенка покупает. Сто пятьдесят грамм. Больше не может. О! И точно — пошла она в сторону туберкулезного санатория, что еще тот князь построил. Когда тебе хорошо, то думаешь, что всем хорошо. Э-э-э…

Мужчина еще раз обнял Ютти и, махнув рукой, направился к гостинице. Ютти было жалко плачущего человека, очень доброго, накормившего его чудесным мясом, он долго смотрел ему вслед, ожидая, что тот вернется и о чем-нибудь попросит его, но человек скрылся за углом.