Варлен Стронгин - Вечный всадник

Однажды Ютти внимательно слушал и разглядывал расположившегося с ним рядом сравнительно молодого, но располневшего мужчину в спортивном костюме и с побуревшим от алкоголя лицом, пытаясь по его интонации и жестам понять, что с ним произошло.

— Ты, брат, небось молот метал? — начал мужчина. — Я сразу догадался — руки у тебя длинные, плечи крепкие. Небось за семьдесят фугал? Чего молчишь? А я в волейбол за мастеров. Шесть лет в высшей лиге! Здорово, а? Чего молчишь? У меня с математикой всегда плохо было и с русским, а с прыжком — хорошо. Потом пас улучшил, прием наладил. В команду мастеров пригласили. На радостях с поляками залупил со второго по четвертому — целую минуту зал аплодировал! Во! Чего молчишь? Привык я к аплодисментам. Красивый был. Сильный. За границу ездил! Девушки одна к одной! Я на них сверху вниз поглядывал, вроде не замечал — и порядок, балдели от меня! Во! Чего молчишь? Другие режимили, в инфизкульт поступали, а я все за счет здоровья. На тренировках любые нагрузки выдерживал. И все довольны были. Но вдруг что-то у меня с прыжком случилось… И с пасом. А на одном приеме не выедешь. Во… Чего молчишь? Учиться идти? У меня с математикой всегда было плохо. И с русским. Какие еще были предметы — даже не помню. А тренером без диплома сейчас нельзя. Физоргом работаю. «Руки вверх, руки вниз». Во… Чего молчишь? И до того дошел, что теперь от баб сам балдею. Во… И тоска крутит, вертит. Ведь я к другому привык — аплодисменты, цветы, заграница, девушки и, само собой, уважение, почет. А теперь всего лишь: «Поставьте ноги на ширину плеч!» А их как ни ставь, все равно сыграешь в ящик. Рано или поздно. Разве вру? Чего молчишь? Вот приму свои граммы — и прыжок появляется, и аплодисменты, и все прочее! В мыслях, конечно… А у тебя такое бывает? Чего молчишь? Молот тоже долго не пофугаешь. Во… Может, выпьем? Теперь уж все равно. Чего молчишь? Ну, как знаешь. А я пойду. Во…

Ютти переживал, что не знает языка людей, но в данном случае почти не сомневался, что рядом с ним сидит некогда очень сильный, а теперь потерявший в себя веру охотник и ему необходимо вернуть уверенность. Ютти догнал человека и стал прыгать перед ним, напрягая мускулы рук и ног, как бы призывая делать то же самое и снова стать сильным.

— Во! — поразился мужчина. — Где же ты пропадал с таким прыжком?! А я уже свое отпрыгал. Пойдем лучше выпьем! А?

Мужчина наполнил стакан вином, поднес его ко рту, но Ютти вырвал у него стакан и выплеснул содержимое, считая, что эта жидкость, от которой мутится голова, помешает человеку хорошо охотиться.

Мужчина от неожиданности оторопел, а потом посмотрел на Ютти как на врага, совершившего страшное преступление. Ютти не понимал, чем вызвано такое гневное осуждение, и, недоуменно пожав плечами, отошел в сторону.

Иногда устав от непривычно долгого мышления, новизны впечатлений и палящего солнца, Ютти засыпал, и во сне ему слышался то журчащий ручеек, то шум водопада, то скрежет сползающего с гор ледника. Моментами Ютти казалось, что он видит Атти, но не в толпе людей, а идущую среди гор. Она думает о нем, улыбается и при этом ускоряет шаг, чтобы быстрее прийти к нему. Ютти мгновенно просыпался, напрягал зрение, ожидая появления любимой, но проходили минуты, часы, а ее не было.

Люди со своими разговорами не очень отвлекали Ютти от наблюдения. Лишь одна тетка, размазывая на лице слезы и косметику, часто хватала его за руку, считая, что он мало смотрит на нее и, видимо, не вникает в ее дело. Говорила она смачно, от души:

— Вот, милок, жисть какая! Кто кого обхитрит! Один ты, дурачок, всех слушаешь без выгоды. А я и тебе не верю. Может, ты писака какой? Мне про одного рассказывали. Тоже всех слушал, слушал, а потом все в книгу записал. Деньжищ получил — аж на две машины! Я тоже не дура. Каждый зарабатывает как может. Не знаю, говорить или не говорить? Вроде ты и впрямь дурачок. Скажу. Не удивляйся — я торгую картошкой. Скажешь — простое дело, а глянь получше — не простое. Это еще придумать было надо. Мозгами поворочать. Женскими мозгами и не в ту сторону! Ну, ладно. Снимаю я дубленку, лисью шапку, португальские сапоги и напяливаю на себя спецодежду. Это значит — полушубок, валенки и платок на голову. Тушь смываю, помаду сдираю, мешок в руки и в магазин. В овощной. Набираю пакеты с картошкой и ссыпаю ее в мешок. Усек, в чем дело? Дурачина! Ты молчи и слушай. Отъезжаю я от этого магазина на пять-шесть остановок. Захожу в приличный дом, поднимаюсь на последний этаж и начинаю сервис, то есть доставку товара на дом. «Картошечка! Кому нужна картошечка!» — звоню я по квартирам. Тут хозяйки выбегают. «Смотрите, — говорю я им, — какая картошка! Разве в магазине такую найдете?!» Они то на картошку смотрят, то на меня. Во мне не сомневаются. Вполне сельский, трудовой вид. Меньше пяти килограммов никто не берет. Я тут же на безмене отвешиваю. По сорок копеек за килограмм. А в сильные морозы по полтиннику. В среднем имею на килограмме тридцать пять копеек. Картошка кончается — опять в магазин еду. Там она завсегда есть. А насчет стыда и совести и говорить не хочу. Я их обманываю. Они, видать, еще кого-то. Жисть такая. Ведь я не ради себя стараюсь. Я бы и без дубленки прожила, и без лисы. Ведь живу без мужика. Одиннадцатый год. Ради дочки все. Надо было ее на ноги поставить и в институт определить. Сколько я денег на это извела, сколько передавала этим всяким преподавателям. И тем, и тем… Не сосчитать! Я, конечно, считала, на всякий случай, и, если бы дочку в институт не приняли, я бы им такое показала! Ну, ладно… Теперь доченька моя, слава богу, на последнем курсе. Замуж собралась. И за кого ты думаешь? Ты на меня смотри! Так лучше будет! За профессорского сынка! Весь из себя тонкий, нос с горбинкой, лоб в три ладони, только малость прыщавый. И моя ничего. Плотная, и груди, и задок — все при ней. И скоро диплом будет. Не скрою — захотелось мне породниться с этими профессорами, вместе с ними чаи погонять, послухать, о чем они ведут разговоры. Дело к свадьбе. Я шубу на себя напяливаю, лису сажу на голову, ноги вдеваю в португальские сапоги и знакомлюсь с будущим зятем. Мерси-пожалуйста. Он руку дочкину просил, а я ему говорю: «Коли любишь, то всю бери, с руками и ногами». Стала готовиться к свадьбе. Какие расходы! Пришлось новый дом освоить: «Кому картошечки?!» — кричу. Открывается дверь, и на пороге появляется — кто ты думаешь? Да ты сюда гляди! Сюда! Мой будущий зятек! Увидел меня в полушубке и валенках и с лица сразу сбледнул, но держит фасон. «Проходите, говорит, будьте как дома!» Тут евойная мать выскакивает, папаша ихний — профессор в пижаме и шлепанцах. Сын им чего-то на ухо шепчет. «Ну все, думаю, не бывать свадьбе, не гонять мне с профессором чаи. Ладно. Обойдусь. Но дочку жалко. До смерти. Одна она у меня». Слышу, в соседней комнате родители шушукаются. Жду, когда гнать начнут. Время идет, а не гонят. Мать орет, значит, против, и вдруг слышу — ихний отец-профессор начинает подавать голос: «Нашему растяпе как раз нужна такая невеста! Видать, она в мать пошла, работящая, деревенская! Куда хочешь пробьется. Наш с ней никогда не пропадет!» Затем снова зашушукались. Скоро выходят и улыбаются, за стол приглашают испить чайку с яблочным джемом. И тут подумала я, что эти профессора хотят обхитрить нас. Уж чересчур любезные и стелются. Видать, моя дочка большего стоит. А они, сукины дети, желают породниться с нами и на нашем горбе своего сыночка вывести в люди! Ну куда ты снова глядишь? Ты скажи — права я или не права?! Жисть какая! Никому верить нельзя! Кругом обман! И ты молчишь! Боишься правду сказать, шкурник!