Варлен Стронгин - Вечный всадник

Водитель посмотрел на Ивана Петровича, ожидая одобрения, но увидел бледное, осунувшееся лицо с полузакрытыми глазами и спросил:

— Чего это с тобой, дедуля?

— Притомился малость, — ответил Иван Петрович, чувствуя, что теряет сознание.

— Эхма, — сказал водитель, — чего только на свете не бывает! У нас в деревне знаешь как кормят зимой коров? Солому поливают горячим пойлом, а сверху посыпают щепотками комбикорма, создавая видимость хорошей пищи. Ну прямо фокус! Как в цирке! Корова корм съедает, но молока все равно дает мало. Вместо пяти литров — три. Это же корова, скотина, сколько получает — столько отдает. А вам, чудикам, подкинь что-нибудь вроде комбикорма, заведи вас, обещая неизвестно что, так вы горы сдвинете. А потом протягиваете ноги. Разве я говорю неправду, дедуля? Почему молчишь? Дышишь еще?

— Дышу, — прохрипел в ответ Иван Петрович, чувствуя боли в сердце и подступившую в горлу тошноту.

— Чего-то ты мне не нравишься, дедуля! Но ты смотри — дыши! — приказал Ивану Петровичу. — Я с полной машиной в больницу не потащусь! Через весь город переть! Пока не стемнело, я еще одну ездку сделаю. А это знаешь сколько? Молчишь? Бог с твоими рублями! Я сейчас высажу тебя. А в больницу не повезу. Я тебя не сбивал. Сбил бы — отвез. Тут ответственность. А здесь ты сам попросился. Слышишь?

Водитель остановил машину, чертыхаясь, вынес Ивана Петровича из кабины и посадил на землю, прислонив к дереву. Иван Петрович усилием воли открыл глаза.

— Живой! — обрадовался водитель. — Посиди, дедуля. Отдохни… Кому нечего делать — подвезет тебя. А у меня — работа! Сам понимаешь!

Водитель залез в кабину, включил зажигание, и машина резко тронулась с места, оставляя за собой клубы пыли.

Для городского человека горы всегда таинственны, даже если обжиты, и многое здесь необычно. Особенно зимой. То теплынь нахлынет, хоть снимай пальто, то ударит мороз, то опрокинется необъятная небесная цистерна, обрушив на землю целый водопад. Пройдет час, и высохнет асфальт, а за ночь покроется снегом, но к середине дня очистится от него и засверкает под лучами яркого солнца. И ничто не может нарушить здесь первозданность природы: ни покрытые асфальтом горные дорожки, называемые терренкурами, ни разбросанные вдоль них торговые киоски, ни оседлавшие перекрестки фотографы с треножниками и повисшими на животах фотоаппаратами.

Сказочная природа и чистейший воздух, начисто забытый, возникающий лишь в воспоминаниях самого раннего детства, раскрепостили душу Никишина, он спускался в город из «Долины роз», любуясь доверчивыми белочками, несущимися навстречу любой протянутой руке, зачастую пустой, что, к удивлению Никишина, не обескураживало зверьков, то ли привыкших к обману, то ли безмерно верящих в общечеловеческую добродетель.

Никишин остановился у очередного фотографа и с улыбкой стал рассматривать прикрепленные к небольшому стенду фотографии, на которых нарядившиеся в черкесские костюмы люди, задрав подбородки и выпятив груди, застыли в позах гордых и неприступных горцев. Некоторые действительно выглядели грозно, особенно насупившаяся «черкешенка» из Узбекистана с орденами и медалями на груди, и широкотелый серьезный «черкес» с пышными украинскими усами. В памяти возникли пушкинские строчки «…Черкес оружием обвешен, он им гордится, им утешен…», образы лермонтовских героев, поражающие неистребимой вольностью.

— А меня таким снять можно? — спросил Никишин.

— За деньги все можно! — буркнул фотограф, не видя в Никишине клиента.

Но Никишин не смутился, представил себя горцем, несущимся на горячем скакуне по скалистой дороге навстречу неведомому врагу, но, сообразив, что врага, которого следовало бы изрубить шашкой, у него нет, он решил, что мчится навстречу счастью, добру и миру, за которые, как он знал с юных лет, тоже нужно бороться.

Никишин протянул руку к висящему на стенде черному черкесскому костюму с газырями и пристегнутым спереди кинжалом. На мгновение в его голове мелькнула трезвая мысль: «Зачем это мне — культурному современному человеку?! — Но еще через секунду он отбросил сомнения: — Как зачем? Кем до этого я был в своей жизни? Кем особенным? В школе пионервожатым. Затем вратарем в институтской команде. А потом рядовой инженер. Уже четыре года без повышения. Меня даже в местком не выбирают. Говорят, что чересчур добрый человек и нет во мне той жилки, что позволяет выбиться в лидеры. Пусть так. Но почему мне хотя бы на отдыхе не побывать черкесом — смелым и отважным человеком?!»

— Вот еще возьми, — более ласково процедил фотограф, передавая Никишину похожую на белую астру шапку времен Хаджи-Марата.

— Спасибо, но мало оружия! — с досадой сказал Никишин, ошеломив фотографа. — Всего один кинжал. Еще бы саблю да пару ножей!

Никишин резким движением руки насадил на голову шапку, выпрямил плечи и блеснул глазами. С таким же залихватским видом и диковатым взглядом он получился на фотографии, долго рассматривал себя, входя в глядевший на него образ, и неожиданно подумал: «За кого я теперь должен болеть? За тбилисское «Динамо»? А как же мой многострадальный «Спартак»?! Пожалуй, я должен болеть за местную команду. Но стоит ли переживать за футболистов, выкладывать за них душу, слушая диктора, который вопит: «Го-о-о-ол!» — и называет игроков молодцами, даже героями. Был до него, еще до эры телевидения, радиодиктор — он относился к футболу несколько иронически, и правильно делал. Ведь это игра! Игра, и только! И участвуют в ней не герои, а игроки, в лучшем случае мастера. От игры можно получить удовольствие, зарядиться бодростью, оптимизмом. Но болеть всей душой за футболистов?!»

Никишин задумался, подперев подбородок рукой, как роденовский мыслитель: «За кого болеть?! Неужели не за кого? Почему? Горец — он храбрый, но и очень добрый человек, потому и храбрый. Ему есть за кого болеть: за друга, если он попал в беду, за соседа, если он заболел, за здоровье родителей, родных, наконец за урожай, за общий труд.

Болеть за это вполне достойно, достойно горца и вообще каждого человека!»

Никишин почувствовал, что освободился от «Спартака», как от чего-то лишнего, отнимающего время и силы, и легкой, пружинистой походкой направился по новому для него терренкуру к Олимпийскому центру, где после Олимпиады царило запустение и на размытой дождем гаревой дорожке зияли лужи. Тем не менее сам центр, построенный высоко в горах, вызвал у Никишина восхищение. «Стадион в горах есть, магазины, даже ресторан стоит, а воздух какой, а природа?! Вот где и нужно жить человеку!»