Варлен Стронгин - Вечный всадник

— Липа это! — выкрикнул Кузякин. — Я точно знаю. Я сам эти цифры выводил. Зачем втирать очки управлению? Оно передает наши цифры в министерство, а то еще выше. На нашу продукцию люди станут надеяться, а ее будет с гулькин нос! Липа это! И все!

— Кто это пищит? — удивился начальник конторы.

— Это я говорю — Кузякин! — прокричал Кузякин и только тут заметил, что все его слова сливаются во что-то похожее на пищание.

«Наверно, теперь на другой скорости разговариваю, — подумал Кузякин. — Но ничего. Я свое мнение изложу в письменном виде, пошлю куда надо и до тех пор буду посылать, пока не покончу с этим очковтирательством!»

Довольный собой, вылетел Кузякин из актового зала и лег на курс прямо к дому. Влетел через форточку в спальню и застыл в центре комнаты от неожиданной картины: жена его Зинуля стоит у зеркала и волосы расчесывает, а на кровати сидит его закадычный дружок Иван Григорьевич и шнурует ботинки.

— Не спеши, — говорит ему Зинуля, — муж сегодня пивом накачивается. Придет поздно.

— Да, — вздыхает Иван Григорьевич, — не уделяет он тебе внимания.

— И не нужно мне его внимание, когда он выпивши, — вздыхает Зинуля и спрашивает: — Ты курил?

— Нет, — говорит Иван Григорьевич.

— А откуда это облачко появилось? — говорит Зинуля и показывает на Кузякина.

— Мы его сейчас! — поднимается с кровати Иван Григорьевич и начинает хлестать по Кузякину полотенцем, подгоняя к форточке.

Кузякин хотел объясниться, но вовремя понял, что писком делу не поможешь, и выскочил во двор.

«Вот это ситуация! — помрачнел Кузякин, но через секунду перестал злиться и, находясь в высшей форме человеческого существования, признал свои ошибки в отношениях с женой, понял, что она устала от него, истосковалась по человеческому теплу и нашла отдушину в виде Ивана Григорьевича. — Мне остается только одно — поднять бокал за их счастье!» — решил Кузякин и полетел в сторону пивного бара. Там он опустился на свое прежнее место и вдруг снова ощутил голову, руки, ноги, а потом и все остальное тело. Подняв глаза, Кузякин увидел, что над ним склонился длиннющий сосед с большими ушами и, слегка потрепывая его щеки, приговаривает: «Ну вот и хорошо, вы снова в нормальном состоянии».

«К черту такое состояние! — подумал Кузякин. — Голова раскалывается, тошнит, в ногах слабость… Хочу опять в плазму!»

Кузякин стал искать глазами соседа, но тот снова исчез. Кузякин обреченно посмотрел по сторонам, расплатился за пиво и, задевая за стулья, вышел из бара. Постепенно сквозь головную боль в мозг Кузякина стали просачиваться мысли, и его чуть не хватил удар.

— Что же я в конторе наговорил?! — зашатался Кузякин. — Ведь мне еще там работать! Слава богу, они не разобрали мой писк! А этому Ивану Григорьевичу я переломаю все ребра. Я ему покажу где раки зимуют, покажу, что я человек, а не какая-нибудь плазма!

Однажды, в свободное от работы время, я отошел от забот и вдруг почувствовал, что внутри меня возникло какое-то образование. Не то застрял комплексный обед, не то увеличилась печень, не то еще что-нибудь воспалилось. День прошел, второй, а образование не исчезало. И тогда я отправился в поликлинику. Там мне сделали рентген, и я отчетливо разглядел на снимке обыкновенный блокнот, исписанный мелким почерком.

— Не волнуйтесь, — успокоил меня врач. — Случай редкий, но у людей в возрасте встречается. В этом блокноте запечатлелась ваша жизнь.

— Вся?! — испуганно спросил я.

— Не знаю, — сказал доктор, — вам виднее.

Я внимательно пригляделся к снимку и вижу — блокнот довольно большой. Может, он во мне и раньше сидел, только был настолько тонкий, что я его не замечал. А теперь даже ощущаю и чувствую, как во мне оживают его страницы. Даже могу открыть его на любом месте. Страницы детства малость поистерлись, не совсем разборчив на них текст, но тем не менее я к ним часто возвращаюсь, поскольку они светлы и прекрасны.

Страницы любви… Они разбросаны по всему блокноту — и, видимо, потому, что я не нашел еще свою настоящую, единственную любовь.

Я обыкновенный человек, и в моем блокноте есть свои страсти, увлечения, радости и беды, даже свои мнения.

Блокнот сидит во мне, и, кроме меня, его не может прочесть никто, и вряд ли он кого-нибудь интересует. Люди судят обо мне по моим делам, моим поступкам, а любимой, которая хотела бы связать со мной судьбу и разглядеть меня получше, пока нет. Поэтому я поразился, когда мне позвонил один знакомый и просипел в трубку:

— Слушай, старик, говорят, что ты собираешься жениться. Правда это или нет?

— Нет, я не собираюсь жениться.

— Ладно, старик, кончай трепаться! Посмотри, что там у тебя?

— Где?

— Ну в этом… в блокноте. Весь не листай. Смотри ближе к концу. Примерно на двести шестнадцатой странице.

От неожиданности я открыл эту страницу и действительно обнаружил там свое последнее, но неудачное увлечение.

«Может, знакомый видел мой блокнот на рентгеновском снимке? Но там трудно разобрать текст. Пожалуй, даже невозможно! А сам я открывался лишь двум-трем близким друзьям!» — подумал я и спросил:

— Откуда ты знаешь?!

— Секрет фирмы, старик. И не в этом дело. Смешно, как ты страдал, старик, как убивался! Из-за какой-то бабы! Надеюсь, ты на ней не собираешься жениться?

— Это мое дело, — говорю я. — Придет время — узнаешь.

Приятелю мой ответ не понравился, и он обиженным тоном произнес:

— Темнишь, старик. А зря. Ищи нормальную бабу, с хорошей работой, с хорошей квартирой, на морду не смотри. И ради бога не влюбляйся. Береги нервы! Кстати, ты смотришь сейчас футбол? Как плохо играют наши! И вообще!

— Что вообще?

— Не темни, старик. Там у тебя, примерно между семидесятой и семьдесят пятой страницами, о поэте одном написано.

— О каком поэте?

— Ну, выступал по телевизору, ты его слушал и думал.

— Ну и что? Думал.

— А что думал? Темнишь, старик. Мысли у тебя не того, и поэт чепуховый. Ишь ты, по заграницам разъезжает. Его бы послать туда, где кончается асфальт?

— Он и там побывал. И не раз.

— Все равно — чепуховый поэт и вся его писанина никому не нужна! Одни разговоры. Кстати, о чем ты с ним разговаривал, я сейчас уточню, да — на двести сороковой!

— Не помню уже.

— А зря. Могу напомнить. Кончай это, старик! Давай увидимся, выпьем!

— Я не пью.

— А на двенадцатой?

— Когда это было. В студенческие годы. Теперь уже здоровье не то!

— А на сто восемнадцатой? На двести пятьдесят шестой?

— Там… Настроение было соответствующее, хорошие люди.