Варлен Стронгин - Вечный всадник

Но оба раза Чуриков не отправил письма. Он не собирался жаловаться на судьбу или обидчика. Он искал человека, который мог бы поддержать его добрым словом. Но один из друзей Чурикова в то время был в командировке, второй болел, вроде поговорить было не с кем. И тут Чуриков вспомнил о любимом киноартисте и представил себе, что его герой Чарли работает в соседней мастерской. Он прошел в жизни через множество испытаний, унижений и поэтому, как никто другой, может понять другого человека. Он вне всякого сомнения обстоятельно выслушал бы Чурикова, согрел его светом добрых и грустных глаз и дал бы совет — ни в коем случае не унывать. Чуриков подумал, что попади Чарли к ним в заводскую столовку, он наверняка опрокинул бы поднос с суточными щами и биточками на грубого мастера. Тот изверг бы из себя лавину мата и отбросил Чарли к выходу. В этот момент открылась бы дверь, входящие люди споткнулись о Чарли, возникла бы куча мала. Чарли с трудом выкарабкался бы из этой кучи, поправил кепку и, как ни в чем не бывало, отправился в красный уголок, где, голодный и помятый, провел оставшееся обеденное время за чтением «Советского спорта» или игрой в домино.

Многие смеялись бы над Чарли, но только не Чуриков. Он смеялся, когда Чарли дурачил незадачливых полицейских и напыщенных богачей. А когда доставалось самому Чарли, Чуриков нервничал и переживал за друга. Он не понимал людей, которые хохотали над тем, как Чарли, оболваненный конвейером, по инерции отрывал пуговицы и дверные скобы. Эти люди, видимо, не знали, что такое труд на конвейере. Но Чурикову встречались и другие люди, чуткие, понимающие жизнь. С одним из них, инженером из Москвы, Чуриков познакомился в санатории на зимнем юге. Поначалу интересный разговор у них не получался. Болтали о погоде, питании, футболе. И только. А после лекции о творчестве Чарли Чаплина разговорились по душам. Инженер считал, что без таких людей, как Чарли Чаплин, было бы скучно и трудно жить на свете.

— Само собой, — соглашался Чуриков. — Если юмора нет, то, значит, плохи дела! Нельзя без смеха!

От инженера Чуриков узнал, что Чаплин живет в Швейцарии, у него одиннадцать детей, что он вполне обеспеченный человек.

— Хорошо! — сказал Чуриков. — А то мы бы ему организовали сбор средств. Выручили бы его! Непременно!

— Слава богу, он не нуждается! — улыбнулся инженер. — Хотя говорят, что его последний фильм провалился.

— Не может быть! — оживился Чуриков. — Про стоящего человека часто сплетни распускают. Особенно про очень стоящего!

— Бывает, что и про обыкновенного, — сказал инженер. — Я сам не ахти какой пост занимаю, на собрании поспорил с директором, так чего он потом про меня не говорил! Мол, и бабник я, и, конечно, склочник, даже пьяница!

— Ты?! — рассмеялся Чуриков. — Ты пьяница?! А на какие шиши?!

— Это мало кого волнует, — вздохнул инженер.

— Как мало кого? А Чарли Чаплина?! — оживился Чуриков. — Пусть он в котелке, с тросточкой, но свой! Это сразу видно! Ему про тебя расскажи — такую фильму отгрохает: насмеешься и наплачешься! А на душе полегчает! Может, я не прав?

— Прав, — улыбнулся инженер.

Приятно возбужденный беседой, Чуриков лег на кровать, и перед его глазами запрыгала нелепая фигура Чаплина, быстро семенящего по пыльной дороге. Но вдруг Чарли остановился, о чем-то задумался и, видимо вспомнив о каком-то важном и неотложном деле, помчался обратно. Через несколько секунд он уже стоял прямо перед Чуриковым, отряхивался от пыли, смущенно улыбался и, пытаясь скрыть не уходящую из глаз грусть, подмигивал:

— Не хнычь, Чуриков! Ведь живем!

— Живем! — засиял Чуриков, но от неожиданной встречи растерялся. — Вы как приехали? — спросил он. — По туристической путевке или по культурному обмену?

— Ни то ни другое, — изобразил на лице Чарли, картинно раскланялся и, нацепив котелок, снова засеменил по дороге.

«Ну и болван я! — подумал Чуриков. — Нашел о чем спрашивать. Лучше бы поинтересовался его делами, семьей, рассказал бы о своем житье-бытье, ведь жена болеет и сын с нехорошими дружками связался, да и самого порой тоска заедает».

Но было поздно. Фигура Чарли уже маячила где-то у горизонта.

«Как нелепо получается! Почти завсегда так! — обиделся на себя Чуриков, но через мгновение успокоился. — А что? Нормально выходит! Почти как у Чарли!»

Чуриков встал с кровати, взял в руки зонтик и, имитируя походку артиста, прошелся по комнате. Засмеялся инженер, затем Чуриков.

— Хватит! — остановился Чуриков. — Все равно как у него не получится. У каждого своя работа. Хотя, пожалуй, нет, у него не работа! Что-то другое. Не знаю, как сказать, как выразить, но у него и не игра это…

— Вы хотите сказать — искусство? — предложил формулировку инженер.

— Больше! — воскликнул Чуриков. — У него такое, что всем нужно! Как воздух! Кстати, говорят, у них там сильно загрязнен воздух. А такому человеку долго жить надо, как можно дольше! Для всех нас!

Со времени этого разговора прошло несколько лет. Чуриков не раз вспоминал о Чаплине и тужил, что по телевидению показывают его не так часто, как хотелось.

О смерти Чаплина он узнал из программы «Время». Было уже полдесятого, на улице темень, валил снег, но Чуриков надел пальто и вышел из дома. В ресторан не пускали.

— Друг у меня помер, — сказал Чуриков швейцару. — Понимаешь?

Швейцар, он же по совместительству гардеробщик, да еще с правами дружинника, внимательно посмотрел на Чурикова и, не заметив на его лице следов опьянения, открыл дверь.

— Друг-то небось с войны? — спросил швейцар. — Время последних уносит, время нелегкое было, ох нелегкое. С войны, значит, дружок?

— С войны! — неожиданно для себя гордо сказал Чуриков. — С нашей, общей. Ох как он фашистов ненавидел. Досталось им от него! Навек запомнят!

— А как звали друга-то? — поинтересовался швейцар.

— Чарлз Спенсер! — гордо произнес Чуриков.

— Понимаю, встречались на Эльбе! — догадливо заметил швейцар.

— Много где побывали! — вздохнул Чуриков и, сняв шапку, застыл на месте, как будто была объявлена минута молчания.

На следующий день Чуриков пошел в церковь, и не потому, что верил в бога, а больше для порядка, и заказал священнику сорокоуст по Чарли Чаплину.

— А он православный? — выпучил глаза священник.

— Считай, что нашей веры! — подумав, произнес Чуриков.

Само название города для бывалого, поколесившего по стране человека говорит немало, и о Костерах он скажет, чем известен этот городок, и еще добавит, что про него написана песня. Не каждый большой город может похвастаться таким фактом. А про Костеры песня сложена. И не стандартная, не маршевая и трескучая, а теплая, лирическая, с простым, но трогательным припевом: «Ох, Костеры мои вы, Костеры, растревожили сердце мое!» Автор слов и музыки забыт, и, видимо, потому, что не был профессионалом, писал для души и не зарегистрировал свое произведение там, где положено. С давних пор песня считается народной, и по этой причине даже самые злые критики не решаются предъявить претензии ни к ее примитивной мелодии, ни к далеким от высокой поэзии стихам. По местному радио передают лишь мелодию, и поэтому весьма трудно выяснить, что именно разбередило, растревожило сердце автора. Остается гадать: может, воспоминание о проведенном в Костерах детстве, чистом, беззаботном, но ушедшем навсегда; может, и вся жизнь не очень легкая и не слишком веселая; может, прекрасное большое чувство, когда-то испытанное здесь и прерванное горькой разлукой, а может, просто бескорыстная сыновняя любовь к этому селению, где люди живут вдалеке от культурных и других благ большого города. И вполне вероятно, что автор создавал эту песню не только по душевному настроению, но и для того, чтобы привлечь внимание к родным Костерам и рассказать о них всему свету. И еще надеялся автор, что песня найдет чутких, внимательных слушателей, которые, вникнув в широкую и грустноватую мелодию, поймут, что Костеры расположены в Центральной и, как сейчас говорят, Нечерноземной части России, развитию которой теперь уделяется большое внимание. Но, несмотря на такое расположение, Костеры до сих пор являются глубинкой и, по мнению некоторых местных жителей, даже забытым богом местом. Под богом подразумевается областное начальство, не выделяющее Костерам необходимые для роста средства под предлогом того, что соседнему промышленному райцентру скоро исполнится двести лет и он в первую очередь нуждается в омоложении. Костерчане вздыхают, думая о том, что их городку уже за двести шестьдесят, до круглого юбилея далековато и еще надо дожить до него. Обиды имеются, но у местных жителей есть достаточно причин для гордости за свой городок, едва ли не самый красивый в области. На живописных желто-зеленых холмах, как в сказке, застыли опрятные деревянные домики с высокими каменными фундаментами. Домики на удивление почти что одинаковой высоты и схожей архитектуры. И это не случайно. Костеры издавна населяли скромные, независтливые люди, не любившие выделяться и тем более хвастаться друг перед другом ни нарядами, ни домами, ни богатством, и, как рассказывают старожилы, даже местные купцы одевались не намного лучше других горожан и не сорили деньгами. В центре Костер у базара на небольшом холме укрепилось самое высокое здание — старый заброшенный монастырь. Он не охраняется государством, оборудован под склад тары, но не потерял своей величавости и как любая художественная древность преисполнен таинственности и вызывает у туристов закономерный интерес и даже почтение. У подножия монастыря, почти вплотную с его широкой стеной, в бойницах которой прячутся от дождя птицы, протекает тихая речка Стера, настолько спокойная, что отражение монастыря в ней почти не колеблется и в безветренную погоду похоже на объемную фотографию.