Степан Сарыг-оол - Повесть о светлом мальчике

Да и мало он бывал в аале, все в разъездах. Я не раз видел, как где-нибудь в степи встретятся два всадника, слезут с лошадей, сядут, обменявшись трубками. А лошади их подойдут близко, положат головы на шеи друг друга, и кажутся они издали двумя дерущимися верблюдами, а люди, что сидят возле, — неподвижными каменными бабами. Любого спроси в это время, кто же сидит там, — ответят: «Тарачи дружка встретил».

Но как-то раз Тарачи подъехал к юрте дяди Мукураша, войдя, почтительно протянул руки дяде и, склонившись, проговорил приветствие: «Амыр!» Я был тут как тут: сел возле входа, разглядывая больного теленка, лежавшего тут же, и навострил уши. На мое счастье, после обычных приветствий и вежливых расспросов дядя Мукураш велел жене сварить суп для гостя и попросил Тарачи рассказать, что же произошло за перевалом. Тарачи, в ожидании чая и супа из молодого барана, не заставил себя долго упрашивать. Вот что он рассказал:

— Конечно, если бы у меня не было надежды на успех, я не стал бы совать голову в пасть зверя, у которого она и так переполнена человечьей кровью.

Правда, начальники русского войска подозревали, что мы нарочно путаем дорогу, но дальше подозрения они не двинулись — и это их погубило. А ведь какие были мои проводники — смех один! Умный человек на их лицах сейчас же прочел бы, что они его обманывают, но для русских, видно, не было иного выхода, как верить нам.

Встречались среди русских такие бородатые и волосатые — словно ели замшелые. Они пользовались у остальных особым уважением. Как я узнал позже, это были их ламы. Молились они чудно как-то — будто клещей с себя смахивали. А вообще начальников в этой армии было человек пятьсот-шестьсот, старших из них называли генералами, а мне поначалу слышалось все: «хини-аран» — «заболевший живот». Они были важные, ходили, не сгибаясь, точно и вправду у них живот болел. Других начальников называли «атаман», а мне слышалось: «ат омани» — «боже, случилась беда!». Когда кто-нибудь из них подходил к чину повыше, то сразу вытягивался, делался похожим на журавля, проглотившего лягушку, и говорил «ваше благородие». А я слышал по-тувински: «паш хородый» — «на одну голову меньше стало», и думал: неужто их столько гибнет, что каждый говорит об этом? Если и вправду так плохи их дела — не долго ждать времени, когда они все переведутся.

Однажды я делал обычный «разнос» своим проводникам: махал плетью, кричал громко, рассказывая по-тувински, куда, каким путем надо теперь вести русских.

Но главный их не верил уже в то, что я ругаюсь всерьез, и вообще мне не верил. Он подозвал меня и сказал об этом. Тут я захохотал так громко, что они все оторопели, потом стал сразу злым и серьезным и сказал, что если они мне не верят, пусть ищут другого проводника, а с меня хватит! Слез с лошади и сел в снег. Тогда они снова принялись уговаривать меня не сердиться, хвалили меня и напоминали, как хорошо они меня вознаградят, когда дойдут до места.

Долго ли, коротко ли, но в конце концов мы вышли к Суг-Бажи, и тут впереди раздалось несколько выстрелов, показался небольшой отряд красных, который тут же, после небольшой схватки, отступил. Головные отряды белых рванулись следом, а я — к чему мешать моли, которая рвется к огню, — от греха подальше, перешел в хвост обоза. Там были только женщины, дети да больные солдаты — плачевная охрана! А охранять там было чего: столько возов со всяким богатством, с военным снаряжением, с разной поклажей.

И вдруг со всех сторон замелькали конники, раздались вопли и стоны перепуганных людей, ржанье лошадей, выстрелы. Я еще не кончил молитвы, как весь этот великий кочующий аал обрел хозяина. Люди, верблюды, лошади со всем грузом оказались под надежной охраной красных партизан. Под их охрану попал и я. Мне не сделали ничего плохого, только велели ехать вместе со всеми и спросили, кто я такой. Я объяснил, что проводник, что это я, собственно, привел им в руки все это богатство. Но долго им со мной толковать было некогда, пленные все прибывали — думаю, больше трех тысяч человек захватили тогда красные. В перестрелке был убит главный начальник этой злополучной армии генерал Казанцев. И еще было несчетно убитых.

Вся эта толпа напоминала большую партию быков, закупленных русскими купцами у тувинцев для перегона в Кяхту. Я глядел на убитых и раненых и молился про себя: «Оше хайракан, дай боже, чтобы все грехи отошли от меня подальше, ведь это я на головы белых накликал кровь! Может, все их проклятия на мою голову теперь обрушатся, и суждено ей за это слететь, как осеннему цветку чертополоха?.. Крыльев у Тарачи нет, он пленник. Война есть война. В эту горячую пору человеческая голова падает с плеч гораздо легче, чем с елки шишка».

Вскоре той же длинной вереницей, но под конвоем красных проследовали мы по направлению Белоцарска [8] Ныне город Кызыл, столица советской Тувы. . Когда мы прибыли на место, всех нас разделили на небольшие группы и посадили под стражу. Больше двух месяцев я просидел в тюрьме вместе с белыми. Их водили на допросы часто, меня не вызывали ни разу. Постепенно арестованных становилось все меньше — видно, получали кто что заслужил, — я же все сидел. Русского языка я не понимал, и потому был в камере совеем одинок — только и мог что вертеть головой, ловить ушами их непонятные слова да бегать глазами по лицам…

Выручила меня, как всегда, удача. Когда меня все-таки вызвали на допрос, в эту же комнату привели белого офицера на очную ставку. Едва он меня увидел, как начал ругаться и плевать, крича, что я главный виновник и нарочно завел их в ловушку. Тогда красный командир сказал: «Этот бедняга пострадал напрасно. Он не только не виноват — наоборот, он нам помог сильно!.. Теперь уже тепло на дворе, ехать домой ему жарко будет. Дайте человеку нужную одежду, коня и отпустите с благодарностью…»

Тут перед мужчинами появились большое деревянное блюдо с дымящейся бараниной, суп и большой медный чайник с зеленым чаем. Тарачи и дядя Мукураш принялись с аппетитом есть, а я побежал к дружкам передать им рассказ Тарачи и поделиться своими мыслями про красных и белых.

В такие беспокойные путаные времена у кочевников есть преимущество: они могут вдруг исчезнуть со всем своим хозяйством, со скотом и семьями. А на прежнем месте останется лишь черное место от стоянки. Сегодня живут в Западном Амыраке, завтра окажутся на вершине Таннуольского хребта, через день, глядишь, раскинули стойбища где-нибудь в тихом логу Овюрского Амырака.

Вот и я встретил весну 1921 года в Овюрском Амыраке. Эта весна для овюрцев оказалась нелегкой, голодной. Мужчины и верховые лошади исчезли из аалов. Порой, правда, они приезжали к своим семьям ночами, тайно, так что даже соседи не замечали. Чем они занимались на стороне, никто не знал.