Альберт Гурулев - Осенний светлый день

Как будто что-то стукнулось о блесну. Да хотя нет, показалось. А может, и не показалось: блесна вроде тяжелее стала. Но как-то это совсем не похоже на поклевку. Правда, тут нужно учитывать, что подледный окунь — рыба смирная, не то что летний разудалый гуляка. Выбираю блесну. Она идет безо всякого усилия. И радостный хор в душе стихает, но не смолкает совсем: мне сегодня вполне достаточно того, что я на рыбалке.

Ан и нет, не пустой пришла блесна. На крючке — небольшенький, школьного возраста, окунишко. Очень симпатичный окунишко. Красные плавники, зеленоватое плотное тело, черные тигровые полосы по бокам. Есть рыба, есть. Ведь и трех минут не посидел над лункой, а уже поклевка.

И снова блесна уходит в темную глубину.

За час выбросил на лед десятка полтора окуней. Идет дело и у товарища. Я думал, что окуни разбудят его дремлющую душу, думал, что он забудет обо всем на свете, но он время от времени поднимает голову и спрашивает:

— Может, еще лунку пробить?

От добра добра не ищут. И так грех жаловаться на улов. Поэтому новых лунок пока не надо.

А солнце уже взошло в зенит. И на льду совсем тепло стало. Можно сбросить полушубок, снять шапку. Лето, да и только. Разве вот ветерок, стелющийся надо льдом, еще холодноват.

Удача не всегда находит того, кто ее ищет. Мой товарищ, мечтающий о завтрашней охоте, а потому к окуням и вообще ко всякой рыбе равнодушный, вдруг выбросил на лед щуку. Тугая рыбина попрыгала около лунки и затихла. Со всех сторон — завистливые взгляды. Ну, думаю, рыбак родился. Невозможно после такой удачи не дрогнуть сердцем.

— Ну как, — кричу, — это тебе не окуней таскать. Щука!

— Крупнее окуня, верно, — соглашается товарищ. — Давай еще лунку пробьем, засиделся я что-то.

А между тем ряды рыбаков около нас постепенно начали редеть. Оказывается, центр удачи переместился метров на пятьсот, в сторону низкого острова. Один за другим рыбаки снимаются со своих мест и спешат к острову. Неподалеку от нас сидит мужичок. Окуни почему-то сейчас клюют редко, и он обеспокоенно посматривает в ту сторону, где густеет народ. Потом не выдерживает, торопливо собирается и рысцой, чтобы нагнать упущенное время, спешит за рыбацким фартом.

И беспокойство охватывает, и невозможно уже усидеть на прежнем месте: не зря же почти все рыбаки убежали к острову.

И нам надо спешить.

Спешат люди к острову. А навстречу уже тянется редкая цепочка рыбаков, на наше старое место спешат. Это уж, видно, извечно: там хорошо, где нас нет.

Но вообще-то сейчас на всем море хорошо. По-летнему греет солнце, плавится лед, тает и дрожит воздух над далекими и близкими сосняками.

Быть егерем — дело серьезное, нередко опасное и требует смелости. Это, конечно, если быть им по-настоящему. И потому физическая выносливость и весь вид егеря, умеющий внушить уважение если не к закону, то к силе — вещь в тайге далеко не последняя. И когда Валентин сказал, что сегодня к нам придет егерь, очень хороший и серьезный мужик, я приготовился увидеть таежника с продубелым у костров лицом, человека решительного и почему-то непременно хмурого.

В назначенное время егерь не пришел, лишь заходил чистенький беловолосый мальчик в аккуратном, тщательно отглаженном костюме. Мальчик спросил Валентина Федоровича и, узнав, что тот должен скоро быть, ожидать все-таки не стал, пообещав зайти снова.

У меня к егерю был свой корыстный интерес. На бруснику, да и на другую лесную ягоду год не выдался: летние заморозки побили цвет. Километры можно было идти по сплошным ягодникам и — пусто. Лишь в редких местах бруснички дали небольшой урожай. Уж кто-кто, а егерь знает эти места.

Беловолосый мальчик где-то в улице повстречался с Валентином, и они пришли вместе. Валентин был радостно возбужден, цвел улыбкой и еще от ворот закричал:

— Собирайся. Через два часа нам со всем бутором на берегу нужно быть.

Валентин тут же стал стаскивать на прогретое солнцем крыльцо наше походное снаряжение, разбросанное еще с прошлой поездки по разным местам: под навесом, в кладовке, в сенях. Сколько раз мы планировали навести в своем хозяйстве железный порядок, но как-то все не получалось. Из комнат Валентин принес ружья и патронташи и лишь тогда, спохватившись, сказал:

— А я ведь вас и не познакомил. Это егерь, о котором я тебе рассказывал. А это, — он посмотрел на меня, — о нем я тоже рассказывал.

Мальчик протянул руку, назвал себя Николаем. Но это взрослое Николай мало подходило ему, существовало как бы само по себе, отдельно, не сливаясь со своим владельцем. Уж слишком он был юн, по-детски светел и застенчив. Вот Коля — это еще куда ни шло. Так оно, пожалуй, правильнее будет.

Поездка предполагалась не такая уж близкая: пройти по водохранилищу до самого подпора, а там и до Линевого озера, связанного с большой водой узким ручьем. Те места мне немного знакомы: несколько лет назад мы с Валентином провели на озере чуть ли не половину отпуска. Там была хорошая рыбалка, а в богатых ягодой сосновых лесах во множестве держались рябчики и глухари.

Когда-то сборы на охоту или рыбалку занимали у нас совсем немного времени и походное снаряжение было необременительным: ружье, патронташ да тощий рюкзачок с харчами и котелком. Но со временем, когда Валентин обзавелся лодкой и появились спальники, моторы, канистры с бензином, весла, запасные портянки, различные котелки, наборы гаечных ключей, пробковые жилеты, палатка, бинокль, топор, сборы стали весьма серьезным делом. Вот тогда-то и появилось громоздкое и неуклюжее слово бутор, которым Валентин стал называть походный скарб. И мы едва уложились со сборами в отпущенные нам два часа.

На берегу, около лодок, куда мы с Валентином тяжело притащили весь наш груз, сидел егерь Коля. Свою лодку он уже столкнул на воду и, видимо, ожидал нас давно, но не мучился ожиданием и ничегонеделанием, сидел и спокойно, как из окна своего дома, смотрел на далекие берега.

А в облике егеря произошли удивительные перемены. Тот Коля и не тот. От тихого и застенчивого беловолосого мальчика в нем не осталось и следа. Навстречу нам поднялся ладный парень, костистый, чуть резкий в движениях. И силенка у парня, по всей видимости, есть: играючи принял тяжелые канистры с бензином, помогая нам освободиться от ноши.

Я не сразу и сообразил, почему он показался мне враз возмужавшим и повзрослевшим. А потом понял. Коля, ставший вдруг сразу Николаем, всего-навсего надел свою старую полинявшую солдатскую форму. И видно было, что свою: выгоревшая под солнцем, пообтертая на коленях и локтях, изъеденная на спине и под мышками солью, форма привычно и ладно сидела на парне. И выглядел он эдаким бывалым и бравым солдатом. Да он, в сущности, и был им. В этом я потом постоянно убеждался в течение всей недельной поездки.