Михаил Шитов - Свидания в непогоду

— Мы с вами ни разу не танцевали. Идемте!

Он смотрел на нее, собираясь с мыслями:

— Какая вы сегодня, Нюрочка, нарядная.

— Ну уж. Смеетесь…

— Правда… — И рукой махнул: — А из меня такой танцор!

— Шутите, Арсений Родионыч.

Они спустились в зал, — Нюра впереди, сияющая, счастливая, Арсений сзади. Танцующие потеснились, уступая им место. И Миронов топчется на пятачке, и грудастый Михаленко в широких флотских штанах… Ладно, один вальс, и он уйдет. Вскинув руку на его плечо, Нюра прикрыла глаза, закружилась. Чей-то локоть скользнул по спине Арсения. Оглянувшись, он увидел Луизу в паре с другой буфетчицей. Луиза обернулась, сказала громко:

— У вас хорошее чувство ритма.

«Неплохо сказано для буфетчицы», — улыбнулся он, и они разошлись. Щелкнул и умолк динамик, стало вдруг душно и пыльно. «Нет уж, хорошего понемногу». Обтирая платком лицо, он повел Нюру к стене, где стояли скамьи и стулья. Посадил ее, и сам немного посидел, потом сказал: «пойду покурю», но не успел протолкаться до двери, — вновь завелась радиола. И в ту же минуту он увидел перед собой Луизу.

— Вашу руку. Хочу с вами танцевать!

Отступать было нельзя — на них смотрели (заметная пара!), и, хотя это было не особенно приятно Шустрову, он нерешительно подал ей руку. Заскрипел и ритмично заколыхался пол под ногами танцующих. Движения Луизы были легки и стремительны — не по залу.

Всё в ней было броско, крупно и вместе с тем изящно. В яркой лиловой жакетке, со снежинками подвесок в ушах, она весело и вызывающе смотрела поверх голов. Шустров необъяснимо терялся, но руку на ее талии держал бережно и твердо.

— Что это вы сегодня такой? — спросила она.

— Какой?

— Не знаю, как и сказать… Гордый, что ли, или… боитесь чего? — И засмеялась: — Меня не бойтесь — не кусаюсь.

— Учту, — улыбнулся он.

Мелькали лица перед ним — всё те же. Показалась Нюра, одиноко сидевшая на скамье, со сцены щурился Климушкин. Отпустив после танца руку Луизы, Шустров сказал ей то же, что только что говорил Нюре: «пойду покурю», и незаметно перешел за сцену.

— Э, вы молодцом, — услышал он за спиной голос Климушкина. — Эдакие па!.. Что ж — дело молодое!

Шустров не ответил, и плановик, осторожно ступая рядом с ним, заговорил погромче:

— Клуб нужен здесь добротный, а что эта рухлядь! Я давно ставлю вопрос, да всё только обещают…

Они вышли на улицу. Свет от клубных окон падал неровными квадратами на снег, высвечивал скудные метелки акаций. Над поселком стыла морозная тишина.

— Вы к дому? — спросил Климушкин, пропуская Шустрова вперед.

Арсений поднял воротник пальто, поежился:

— Какой мой дом!

— Знаю, знаю, дорогой. Идемте, нам по пути… Д-да, сочувствую, понимаю, — печалился Климушкин. — Люблю и я эту чертову Снегиревку, нравится она мне, но, признаться, — дыра.

Стараясь, видимо, не отставать, он забегал бочком вперед, путался под ногами Шустрова:

— Нашему брату, интеллигентному человеку, трудновато в таких условиях. А? Вы не находите?

Шли под горку, к Жимолохе. Арсений вяло думал, что Климушкин из каких-то своих соображений прощупывает его или ищет сочувствия, вяло возражал. Но когда тот пригласил его к себе на чашку чая, «вот сейчас, с морозца», — пошел не раздумывая.

В небольшой жарко натопленной столовой было тесно от скопления мебели. В соседней комнате стучала швейная машинка, на стене пришептывал репродуктор. Уже через полчаса Климушкин, угощая Арсения чаем с вареньем, обстоятельно рассуждал:

— Живем мы, вроде бы, на началах коллективизма, на том стоим, но не всегда прочно. Говорю это в смысле общения, разумеется, и имея в виду только нашу Снегиревку. Да, дорогой мой Арсений Родионыч, живем по кланам, разобщенно… Э!.. Иванченко ездит на рыбалку и, между нами, кажется, запивает. Андрей Михалыч, хотя и уважаю его, чудаковат, замкнут…

Говорил он с сочувствием, но всё, чего бы ни касался в своих не совсем понятных речениях, тускнело, точно припорашивалось едкой пылью. Посидев подольше, Шустров узнал, что именно от скуки Лесоханов обзавелся сразу двумя дворнягами, а бухгалтер («между нами!») похаживает к жене Лаврецкого. «Обыватель, сплетник», — думал Шустров, покидая плановика.

Вечер казался испорченным. Придя к себе, Арсений долго, не раздеваясь, стоял у окна. Тягуче и заунывно гудел за стеной телеграфный столб. В темном небе игольчато искрились холодные звезды. Арсений смотрел на небо, на сугробы снега вдоль пустынной улицы и, встревоженный, пытался разобраться в охватившей его путанице чувств и мыслей.

Утром, увидев его, Лесоханов справился — здоров ли? И вновь предложил перебраться к себе.

— Стесню вас, — с неожиданной робостью сказал Арсений.

— Что вы! Буду очень рад!..

И в тот же день Шустров покинул осточертевший ему «пенал».

Лесоханов не был снегиревским старожилом. Бывший ремонтный слесарь, а затем и начальник цеха крупного машиностроительного завода в Энске, он приехал сюда лет пять назад, как и Шустров — с путевкой областных организаций. Он жил в каменном доме, из тех, что были построены в Снегиревке вскоре после войны. По тому времени двухкомнатная квартирка с кухней и даже с ванной, где стояла мудреная, похожая на автоклав, колонка, считалась образцом благоустройства. Колонка, правда, не работала, пока Андрей Михалыч на досуге не освободил ее от лишних вентилей, А освободив и впервые помывшись дома, окончательно уверовал в добрые намерения проектировщиков.

Он привык к квартире, вжился в нее, как вживаются в костюм, в обувь, и не замечал, что после рождения второго ребенка, Любаши, стало тесновато. И когда теща, занимавшая меньшую комнату, уехала до весны к родне, Лесоханову подумалось, что от перестановки слагаемых сумма не изменится: всё будет в норме, если на время предложить эту комнату Шустрову.

По собственному опыту он знал, как нелегко человеку осваиваться в новой обстановке, вдали от семьи. Вот так же мотался и он первые месяцы по углам — без жены, без Леньки, сына, которому тогда и года не было. Хотя на скуку времени не оставалось (он в первый же день надел рабочую спецовку и, повернув по заводской привычке кепку, полез на комбайн), неудобства каждый день напоминали о себе. Как же не понять человека, не помочь ему! Словом, вопрос был решен, а тишайшей супруге, Серафиме Ильиничне, для которой муж был высшим авторитетом, оставалось только согласиться да прибрать комнату.

— Вот, пожалуйста, Арсений Родионыч. До весны-то как-нибудь, — говорил он, вводя Шустрова в тещин заповедничек.

Арсений поправил великодушно:

— Не как-нибудь, а хорошо, Андрей Михалыч. Очень хорошо!