Михаил Шитов - Свидания в непогоду

Он догадывался, что Лесоханов старается приобщить его к кругу своих и общих интересов, и ценил это. Но по-прежнему что-то смущало в нем. Слишком уж прост, пресен. Так ли обязательно главному инженеру самому ползать под машинами, ходить в промасленном ватнике? Не роняет ли это его достоинства? Именно чудак человек, как верно говорит Климушкин.

Всё реже возвращались они вместе домой, реже встречались на кухне. Лишь иногда, занятый перед сном письмами или делами, Шустров слышал осторожный стук в стену, приглушенный голос:

— Арсений Родионыч, не спите? Гляньте-ка сюда!

Шустров медленно поднимался из-за стола: не хотелось идти на кухню, но чувство порядочности обязывало.

После вечерней уборки в кухне становилось уютно. Лесоханов сидел в чистой нижней рубахе с засученными рукавами. Свет самодельной настенной лампы полукружьем падал на его рабочий стол. Придвинув поближе табуретку, Арсений видел в центре полукружья схематическое изображение трактора с навесным агрегатом, разлетающиеся во все стороны стрелки указателей.

— Знатный будет разбрасыватель удобрений. Узнаёте? — говорил Андрей Михалыч. — Теперь почти всё обмозговано…

— Всё-таки — чья же это работа? — спрашивал Шустров. — По бризу идет как Петра, а вижу — и вы не меньше занимаетесь… Скромничаете, Андрей Михалыч?

Поглаживая брови, Лесоханов отвечал не сразу:

— При чем тут скромность? Петра, разумеется. А наша с вами помощь это уж так — по долгу службы.

Слова «наша с вами» задевали Шустрова.

— Ваша — это я вижу… — И, осененный внезапной догадкой, он спрашивал напрямик: — Что, Петро жаловался вам?

— Нет, не жаловался, и на него это, кстати, непохоже… Но будет свободное время, вы его, пожалуйста, не стесняйте.

«Жаловался», — убежденно заключал Шустров и с такой же убежденностью говорил Лесоханову то, что уже высказывал Петру: новый агрегат — нужная вещь, но каждому овощу — свой сезон.

И на это утверждение у Лесоханова не сразу находился ответ. По законам формальной логики всё было действительно так, как говорил Шустров, и всё же не так. Растолковать это было, в конце концов, несложно; сложнее (и интереснее) было докопаться до корешков такой логики, раскусить, откуда они. Но с какой бы стороны Лесоханов ни подбирался к этому любопытному пункту, он чувствовал — по тону собственного голоса — будто в чем-то оправдывается перед Шустровым, а тот слушает снисходительно, как человек, уверенный в своей непогрешимости.

С облегчением вздохнул Арсений, когда Агеев доложил ему и Лесоханову о готовности передвижки к выезду. Никаких причин задерживаться в Снегиревке не было, и уже утром следующего дня дядя Костя подогнал машину к крыльцу конторы.

Хотя рейсы бригады планировались на короткие сроки и каждый из отъезжавших мог при случае завернуть ненадолго в Снегиревку, — проводить монтажников пришли друзья из мастерских, мать Агеева.

День выдался ясный, морозный. В прозрачном небе светило солнце. Поодаль от машины стоял Петро с Евдокией и двумя девочками. Низко повязанная черным платком, придававшим ее лицу строгое выражение, Евдокия совала в руки мужа объемистый сверток. Петро отстранял его и исподлобья осматривался. Все в Снегиревке знали, что, когда он выезжал в командировки, жена жестко ограничивала его деньгами, но продуктами не обижала.

— Ну, куда ты мне это? — говорил он. — Есть ведь в чемодане и хлеб и консервы.

— Возьми, возьми еще. Сгодится…

Из конторы вышли Яков Сергеич, Лесоханов и Шустров. Под ноги им метнулись Гайка и Шайба. Видя, что от свертка не отделаться, Петро незаметно сунул его в фургон.

Стали прощаться. Евдокия шепнула что-то Петру, показала на девочек. Иванченко, горбясь под накинутым на плечи полушубком, протягивал каждому из отъезжающих короткую пухлую руку:

— Всё, ребятушки? Ничего не забыли? Ну, ин ладно, трогайте, что ли…

Длинно зазвучал прощальный гудок, и дядя Костя вырулил на Березовское шоссе.

С той поры, когда Шустров почувствовал себя горожанином, чужая жизнь в деревнях казалась ему ненастоящей, случайной, — так мелькнут в окне вагона и пропадут заснеженные стожки сена, домишки с заиндевелыми окнами, какие-то строеньица — всё хрупкое, незаконченное, как мазки на эскизе художника. Он видел эту жизнь застрявшей на каком-то этапе, который сам давно миновал.

Теперь приходилось переоценивать ценности. Оставив бригаду в совхозе «Светлое», где монтировалась новая доильная установка, Арсений поехал по разным делам в другие хозяйства. За эти несколько дней он упрочил старые знакомства, завязал новые.

Как-то в «Зеленой горке» — так, по имени местности, назывался небольшой колхоз у Жимолохи, — он поближе познакомился с Бересневым. Секретарь райкома с первых встреч казался ему замкнутым, тяжелым на ногу. В колхозе, когда приехал Шустров, он осматривал с председателем приречную низину, советуя весной освоить ее. Председатель — молодой парень из демобилизованных офицеров, Владимир Синьков (в районе все называли его Володей), — отвечал секретарю, что, мол, овчинка не стоит выделки.

— А вы подсчитайте, обмозгуйте как следует, — терпеливо подсказывал Береснев.

Одетый разномастно, крупный, медлительный, он выглядел рядом с Володей как корявая ветла перед тонким дубком. «Тяжелодум, неловок», — разочарованно думал Арсений. И когда Володя бросил сгоряча, что низина потерпит и никто вообще не обяжет колхоз заниматься делом, эффективность которого сомнительна, Арсению показалось, что Береснев растерялся. Желая поддержать секретаря, он неожиданно для себя внушительно произнес:

— Положим, бюро райкома может и обязать. И ничего не скажете.

— Скажу! — отвечал Володя. — Где угодно скажу!

Взглянув следом за Шустровым на секретаря, он быстро остыл, хотя Береснев не сказал ни слова. Но глаза его смотрели с живым любопытством на обоих собеседников и как будто подзадоривали.

Они жили своей жизнью, эти глаза, немного лукавые, немного грустные, — жизнью, независимой от сурово нависших надбровных дуг и крупного подбородка, отяжелявшего лицо. Под их взглядом Шустров, моргнув, опустил свои и сейчас же ощутил неловкость, какой только что хотел посочувствовать в Бересневе.

— Ничего, Володя, подумайте, не горячитесь, — сказал секретарь и, тронув Шустрова за локоть, спросил: — А вы, слышал, нюхнули райкомовского пороха?

— Пришлось, — сказал Арсений.

Привычно и быстро оценив, с каким намерением задан вопрос, и решив, что без умысла, он заметил вскользь, что да, взращен на райкомовских хлебах, — правда, комсомольских, но зато в промышленном центре. И еще показалось важным подчеркнуть, что прибыл он сюда по зову сердца и не без участия Федора Иваныча Узлова — он так и назвал его, как старого знакомого.