Михаил Шитов - Свидания в непогоду

— Не скромничай, Алексей Константиныч, — потянул Береснев Прихожина. — Небось сам приложишься… А где директор столовой? — Из-за спины Иванченко выкатился округлый человечек в белой куртке. — О людях вы подумали, что столуются?

— Так ведь что-нибудь одно, Павел Алексеич…

— Плохо. Организуйте хоть в своей служебной комнате.

Пока «именинники» собирались кучками, курили, Береснев подошел к двум ярко расцвеченным стендам; там были фотографии, диаграммы и вырезки из газет — всё о работе «Сельхозтехники». Большой снимок привлек внимание секретаря. «Коллектив рационализаторов и передовиков», — прочитал он подпись под ним и улыбнулся.

В самом центре снимка, в первом ряду, сидел Прихожин, справа от него инструктор из области, слева Иванченко, а по краям и выше, в задних рядах, теснились механизаторы, и среди них в самом углу торчала кепчонка Лесоханова.

— Не знал я, Алексей Константиныч, что ты еще и рационализатор, — подмигнул секретарь райкома Прихожину. Тот, уставив очки на фото, пробурчал сердито: «Придумают, черти!»

Торжественно и с некоторой стеснительностью, как бывает в таких случаях, люди расселись за столами. Открывая вечер, Береснев поздравил механизаторов, напомнил им о ближайших задачах. Постепенно говор и звон посуды двинулись вкруговую по залу.

Сидя между Лесохановым и Климушкиным, Арсений бездумно слушал плановика, рассказывавшего о своей последней поездке в город. Полстакана «рябиновки» приятно кружили ему голову и чаще, может быть, чем следовало, поворачивали ее в ту сторону, где сновала высокая женщина в кружевной наколке. Луиза разносила с помощницами пиво, убирала пустую посуду. Она молодо и радостно ходила между столами, улыбалась и шутила, и на виду у всех была в своей стихии, как рыба с яркой чешуей в аквариуме.

— Очень, знаете ли, приятно пройтись зимним вечером по проспекту, — говорил, нарезая семгу, Климушкин. — Свет, толпы гуляющих, под ногами твердь асфальта… Э, вы не находите?

Шустров потянулся за лимонадом, но две другие руки, полные и упругие, до локтей оголенные, выставили перед ним и открыли бутылку с пивом. И обдало близким теплом, запахом косметики.

— Это за мое здоровье, — сказала Луиза.

— С удовольствием, — ответил он. — Но пиво для этой цели не очень крепко. Она склонилась поближе:

— За крепостью дело не станет!

Скоро всё пришло в движение, появился баян, закружились пары. Шустров, закурив, встал. Огибая угол стола, он встретился глазами с Нюрой. Володя из «Зеленой горки» осторожно тянул ее за локоть, звал, она слабо отнекивалась. Потом Володя ушел, и Шустров, проходя мимо Нюры, услышал негромкое:

— Куда вы, Арсений Родионыч? Посидите!

Он рассеянно оглядел зал и подсел сбоку от нее. На столе перед Нюрой среди посуды укромно прятался стакан, налитый наполовину настойкой.

— Хотите? Это я вам… — тихо проговорила она.

— Спасибо, Нюрочка.

Сквозь звуки баяна, голоса и шарканье ног от входа донеслись гулкие удары в дверь. Хриплый голос кричал из сеней:

— Меня не пускать? Да что вы сделаете без нашего брата!

Шустров приподнялся, шагнул в сторону. Быстро прошли Земчин и Лесоханов, бросая на ходу: «Опять Петро!» У двери надевал шапку Береснев. А баян всё играл, и кружились пары, и Шустров увидел почти рядом с собой Луизу и Прихожина, скользнувших в танце. Постояв еще с минуту бесцельно, он вернулся к столу.

— А то, может, хотите? — несмело повторила Нюра, довольная, что он снова сел рядом.

— Давайте, — сказал он. — Но только пополам и на брудершафт.

— Ой, что вы!

— Не бойтесь, — усмехнулся он. — Я шучу.

Он разлил вино, и они выпили. Получилось совсем понемногу, но Нюра раскраснелась, и необычно вспыхивали ее не то зеленые, не то желтые зрачки.

— Душно, — сказала она.

Густо валил пушистый снег, когда они вышли на улицу. Люди расходились группами, лучился свет фар, — приезжие рассаживались по машинам. Женский голос пел где-то рядом «Подмосковные вечера», а поодаль забирал высоко мужской, знакомый:

Осмелев, Нюра взяла Шустрова под руку, потянула за собой в сторону водокачки. «Провожу, и сейчас же домой», — подумал он.

Дальше от столовой было тихо, а когда вышли на тропу под деревьями, совсем, кажется, всё замерло. Мягко рассеивался лиловатый свет фонарей, медленно кружились в нем крупные снежинки. Пригнутые пластами снега, низко нависали ветви деревьев.

Шустров и Нюра остановились, как обычно, в тени от водокачки, возле трехоконного домика. Палево светились два окна на половине тетки Глафиры, а Нюрино было темным, завешенным. И, как обычно, когда он провожал ее, она, протянув ему обе руки, сказала:

— Вот я и дома. Спасибо вам, — но рук своих не отпустила.

«И сейчас же домой», — вспомнилось Арсению. Снежинка прилипла к его реснице, — надо было бы смахнуть ее, но из теплых женских ладоней не хотелось выпускать своих. «И пусть так», — подумал он, не зная, что именно «так», а потом решил, что это значит — не возвращаться назад, в пропахшую лавандой комнату. Он положил ей руку на плечо и несильно, но настойчиво потянул к себе.

— Ой, что вы, Арсений Родионыч! — тихо вскрикнула Нюра — и торопливо прижалась к нему. А от Жимолохи докатывалось невнятно: «…ты грустишь обо мне…», и глухо, по-зимнему, лаяли собаки.

Будь они неладны, вьюжные февральские дороги!! Низко стелется, кружит и кружит поземка, не разберешь, где колея, где поле. Клочья снега слетают с деревьев, рассыпаются в пыль, — ветер полощет ее, тянет вдоль опушки кисеей. Над лесом, за кисеей, вмерзло в небо мглистое солнце.

Насквозь продуваемая ветром, мается по проселкам передвижка. На обледенелых горушках, где топорщатся застывшие с осени ошметки навоза, она юлит, норовя свалить под откос летучие свои пожитки; в низинах переваливается гусаком с сугроба на сугроб. И хорошо, если добрый МАЗ прошел перед тем, оставив широкий след, а то захлебнутся в снегу, забуксуют колеса. Тогда дядя Костя, без толку поработав баранкой, распахивает дверку кабины:

— Эй, галерка! Аврал!

Из фургона вываливаются продрогшие Петро и Агеев. Довольные случаем размяться, они свирепо вгрызаются лопатами в сугроб. Шустров медленно отворачивает полу тулупа, накинутого поверх пальто (спасибо за овчину Лесоханову — одолжил из тещиного гардероба, пока та в отъезде), но дядя Костя предупреждающе машет рукой:

— Сидите, Арсений Родионыч, сами управимся!

«Он как добрый дядька из старых времен, — думает Шустров, наблюдая за пылящими на ветру комьями снега. — И, в сущности, все они славные ребята…» Иногда, впрочем, ему кажется, что славные ребята некстати посмеиваются, и тогда Арсений, преодолев тяготение тулупа, выходит из кабины: