Михаил Шитов - Свидания в непогоду

Припоминая новость, сообщенную журналистом, Арсений сопоставлял ее с тем, что говорил Береснев, и у него возникало необычное, острое ощущение, будто оказался он между двумя противодействующими силами и теперь предстояло определить: куда пойти, какой силе отдать предпочтение? Еще сомневаясь в чем-то неясном, он приходил к убеждению, что надо быть прежде всего самим собой.

К полудню впереди, на скатах холма, показалась деревня Гришаки — центральная усадьба колхоза «Дружный труд». Дома стояли вразброс, будто недружно сбегали к узкой в этих местах Жимолохе. Одолев кое как обледенелую дорогу, передвижка остановилась у просторного пятиоконника с высоким крыльцом. На крыльце сутулился в меховой тужурке сам председатель — Ильясов.

— Встречаешь? — улыбнулся Шустров, выходя из машины. — Говори сразу, Лазарь Суреныч: сто́ит приземляться или, может, в «Рассвет» ехать?

— Ну, ты уж и в «Рассвет»… Давай-ка вначале чайком побалуемся, а там решим.

За чаем, сдобренным для крепости бутылкой «московской», долго шел торг. Притягивая Шустрова за пиджачную пуговицу, Ильясов божился, что механизаторы никогда не имели лучшего друга, чем он, Ильясов, что стоит лишь ввести электродойку — и молочко потечет не хуже Жимолохи, а, значит, потекут и деньги.

— Но ты пойми, друг, сейчас, ей-богу, ни полушки. Гол как соко́л. С народом никак не рассчитаюсь.

Приглашенный специально бухгалтер колхоза, с иконописным лицом мученика, подкреплял председателя языком сальдо. Шустров отодвигался, высвобождая пуговицу, мотал головой:

— Нет, нет, Лазарь Суреныч, не уговаривай. Рассчитайся с долгами, заключи договор, и я сейчас же команду даю — монтировать. А нет — меня в «Рассвете» ждут.

— «Рассвет», «Рассвет», заладила сорока-белобока, — проворчал Ильясов и, пошептавшись с бухгалтером, рукой махнул: — Трудный ты человек, Арсений Родионыч… Ладно, будь по-твоему!

Оформив в правлении документы, Ильясов и Шустров направились на ферму. Она находилась на дальней окраине Гришаков в тихой, поросшей ельничком, лощине. Сюда же дядя Костя подогнал передвижку.

Коровник был новый, добротный, построенный из местного бута шефами. Посреди прохода тянулся по всему помещению монорельс, смонтированный тоже шефами, но что-то с ним не ладилось: навоз и корма доярки возили вручную.

Ильясов шел по коровнику торопливо и как-то бочком, пригнувшись, словно опасаясь зацепить головой монорельс. Доярки молча, выжидающе рассматривали председателя и гостей.

— А вот, пожалуйста, вам и место для установки, — сказал Ильясов, подводя монтажников к невысокой двери.

За нею, как и положено, располагалось два небольших помещения. Рассматривая план фермы, Арсений обратил внимание, что проектировщики нанесли схему трубопроводов, — это намного облегчало его задачу.

— Мне здесь, кажется, и делать нечего, — сказал он Агееву, поручая ему проверить и уточнить на месте схему.

Назад Ильясов возвращался так же бочком, поспешно. Пожилая доярка в опоясанном ватнике, натужно выталкивала к проходу тачку с дымящимся навозом. По другую сторону коровника сгибалась над своей тачкой полнозубая молодуха в сиреневом платочке.

— Чего глаза-то распялил, зелены луковицы? — выкрикнула старая подошедшему к ней Агееву. — Еще мне механизаторы!

— А ну-ка, мамаша! — Агеев подхватил из рук доярки тачку, лихо развернул ее.

Петро молча принял тачку от молодухи. Когда они вернулись, в коровнике на высоких нотах звенели женские голоса. Невесть откуда собравшиеся доярки обступили Шустрова и Ильясова. Председатель прижимал руки к груди, говорил, как на духу:

— Ну, виноват, бабоньки, за всем разве углядишь? Исправим вам подвеску, о чем речь. А насчет дойки вы не сомневайтесь: вам же легче будет. О вас же пекусь.

— Смотри, совсем испечешься, — шумели доярки. — Подвеску-то когда обещал исправить?

— Механизаторы, зелены луковицы!..

Шустров, подойдя к Агееву, сказал покладисто:

— На досуге посмотрите монорельс, что́ там. — И потверже: — От установки, однако, не отвлекаться. Учти: это главное.

На другой день бригада приступила к монтажу. Колхозные плотники стругали и сколачивали рамы под насос и движок. Дядя Костя раскидывал трубы вдоль стен. Петро и Агеев с помощниками из колхоза доставляли оборудование.

Проведя утро в правлении, Арсений к полудню тоже пришел на ферму. Проверил еще раз схему трубопровода, дал несколько указаний Агееву, потом с минуту постоял возле Петра, который перебирал доильные краны. Глядя на детали и на заметно дрожащие пальцы Петра, Шустров вспомнил кражу на усадьбе; он всё еще сомневался — причастен или непричастен был к ней слесарь.

— Сколько их? — спросил он.

— Чего — «их»? — не понял Петро.

— Кранов.

— Полста штук… А что?

— Ничего. Смотри — вещь дефицитная. Чтобы все на месте были.

— Куда им деваться? — сказал Петро.

С первого же дня на монтаже установился нужный темп. Скоро встали на свои места мотор и насос, в коровнике вдоль стен подвешивались трубы. Доярки привыкли к механизаторам, и всё в общем шло хорошо.

Намотавшись за день, Агеев, Петро и дядя Костя шли в колхозный клуб — на противоположную окраину села, сокращая иногда путь, если пурга не заносила пробитую полем тропу. В клубе, в полулетней клетушке за сценой, им было отведено жилье. Здесь поставили железную печь с трубой в окно, сколотили три топчана. Предприимчивый дядя Костя приволок откуда-то канцелярский столик о трех ножках, четвертую приладили сами, появились два стула, и, когда накаливали докрасна допотопную «буржуйку», жить можно было сносно.

Клубная сторожиха Васильевна, одинокая и услужливая старуха, по уговору готовила им в своей комнате, за дощатой стеной. Ели с аппетитом. В печурке потрескивали дрова, за стеной до полуночи стрекотал киноаппарат, выводила рулады радиола.

— Как в ресторане — все двадцать четыре удовольствия! — щурился дядя Костя, и отбивал ногами чечётку под столом.

Утром раньше всех просыпался Петро.

В клетушке было темно, холодно, печь быстро остывала. Можно было бы натянуть на голову одеяло с раскинутым по верху ватником, повернуться на другой бок и еще поспать, пригревшись. Но Петро уже не мог заснуть. Чиркнув спичкой, он смотрел на часы, закуривал.

Перистый иней на стеклах окна сочился голубым лунным светом. Мерно посапывал Агеев, беспокойно вертелся на своем топчане дядя Костя. В эти ранние минуты хорошо думалось о доме, о девчурках, и даже неусыпная Евдокия добрела издали по всем статьям.

Петро просветленно глядел в темноту. Он подсчитывал, сколько получит за эту поездку командировочных и премиальных, если установки будут смонтированы в срок, соображал, что́ бы можно было приобрести для дома, сколько — на худой конец — себе оставить. Потом мысли перекидывались к товарищам по бригаде, к Шустрову. О нем думалось трудно, двойственно. Всегда что-то связывало, угнетало Петра, когда встречался с инженером. Обидным казался недавний его вопрос о кранах. «Значит, не доверяет, подозревает…» А почему бы, собственно, и не подозревать, если у самого после той снегиревской кражи остался неприятный осадок? Вон и дядя Костя не зря, видно, подшучивает: «Чего же ты хочешь, друже? Сам себе накладываешь, да и товарищей подводишь».