Михаил Шитов - Свидания в непогоду

— Тебе, может быть, будет неприятно, Арсений, но я хочу откровенно спросить тебя об одном.

— Да, Маша.

— Ты только, пожалуйста, скажи правду… У тебя с этой… с Нюрой ничего не было?

— С Лобзиком? — быстро ответил он, удивляясь и своей готовности к вопросу, и тому, что назвал без промедления Нюрину фамилию, просклоняв ее в неуловимо юмористическом тоне.

Мария растерялась. Шустров откинулся к стене, постучал пальцами по тахте.

— Это что — принято по радио ОГГ — одна гражданка говорила?

— Не шути, Арсений, это неуместно… Мне лично никто ничего не говорил.

— Ты можешь мне верить?

— Могу. Верю.

— Так вот, — он говорил экспромтом и — самому показалось — мужественно. — Встречался до твоего приезда и с Нюрой, и еще с Луизой из столовой, ты ее знаешь. Говорю это на тот случай, если появится еще одна сплетня. Встречался, — уверенней и тверже повторил он, — но близости ни с кем не было. А обычные встречи — разве они предосудительны?.. Ты удовлетворена?

Мария взяла его руку, склонила к ней голову.

«Конечно, это подло, безнравственно, — грыз себя Шустров. — Но ведь никто не знает, и чем будет лучше, если покаюсь?..»

Желание Андрея Михалыча сбылось: поточные линии были введены в действие. На пустовавшем раньше участке встали стенды ремонта моторов, рядом полз через всю мастерскую конвейер, и с утра до поздней ночи обрастали на нем машины узлами и деталями. В помещении стало светлее и словно бы просторней. А поблизости от ворот возвышалась кирпичная душевая, и все водители в районе знали: сюда-то прежде всего им и надо подкатывать.

Приезжие механизаторы диву давались, глядя на душевую, на конвейер и облицованные белой плиткой стены мастерских. А порядок был такой, что иные курильщики, прежде чем бросить папиросу, усердно сминали ее в комочек.

— Чем не завод! — похвалялся Миронов гостям, часто навещавшим теперь Снегиревку. — Только дым пожиже да труба пониже!..

Незадолго до Нового года, в слякотный день зимней оттепели, чуть ли не все ремонтники собрались на площадке перед мастерскими. Из конторы пришли Климушкин, Лаврецкий; несколько снегиревских домохозяек теснилось поодаль.

Солнце выглядывало из-за редких туч, скудно золотило стволы сосен. С краю площадки, в лиловой тени от навесов, стояла ничем не примечательная старая грузовая машина; она-то и была в центре внимания собравшихся. У открытой дверцы кабины растирал ладони Земчин. Поглядывая исподволь на людей, он говорил стоявшему рядом Лесоханову:

— Тут, видно, не обошлось без Коли Миронова: только намекни ему, и уже вся Снегиревка сбежится. Нашли невидаль!

— Ничего, Федя, ладно, — улыбнулся Андрей Михалыч. — Такие события не часто случаются. Не тебе говорить…

Крепко ухватившись за раму дверцы и напрягая мускулы плотного тела, Земчин полез в кабину, на водительское место. Ремонтники сгрудились, переговариваясь, подавая советы: «Держись, Федя!»; «На спусках поаккуратней!» Лесоханов, обогнув передок ГАЗа, сел в кабину с другой стороны, несколько механизаторов забралось в кузов. Заработал мотор. Машина плавно сдвинулась с места и под возбужденные голоса свернула с площадки в поселок и дальше — на Березовское шоссе.

В пути Андрей Михалыч боялся вначале лишним словом отвлечь внимание Земчина, неосторожным движением помешать ему. Откинувшись в угол кабины, он не сводил глаз с его ступней. Они послушно исполняли назначенную им работу на ножных педалях, и только когда Земчин поднимал их — непривычно для глаз, вместе с голенями, — можно было догадаться, что ступни неживые.

Это была не первая попытка Земчина овладеть снова машиной, но за пределы площадки и поселка он выезжал сегодня впервые. «Вот так оно и выходит у людей, понимающих толк в жизни», — думал Андрей Михалыч, переводя взгляд на лицо Земчина, напряженное и влажно порозовевшее, будто освещенное изнутри.

Вечерело. По обеим сторонам дороги бежали вспять бурые, раздетые кустарники, оттаявшие до стерни бугры, в небе громоздились багровые от заката тучи. Пейзаж был грустный — ни зимний, ни весенний, — но, глядя на оскудевшие краски природы, Андрей Михалыч думал о неоскудевающей человеческой энергии. Он думал о жизни, в обыденности которой виделось ему так много замечательного, о работе и товарищах по труду и о том же Земчине, который на днях должен был ехать в Березово за водительскими правами. Затем вспомнилось ему о Шустрове. Давеча Прихожин всё названивал, и не первый раз, искал его, ругался. Где, в самом деле, чего ради мотается человек по дальним дорогам?..

— Как, Федя, самочувствие? Не подменить ли? — спросил Лесоханов, когда они повернули назад, к Снегиревке.

— Не нужно. Всё в порядке, — сказал Земчин. — А ощущение — просто здо́рово, Андрей Михалыч. Так и кажется, точно ступни чувствую, аж до самых пальцев.

— Значит, и материю подчиняешь себе, — улыбнулся Андрей Михалыч. — Вот я думаю, Федя: Шустрова, жаль, нет, посмотрел бы на тебя.

— Что на меня смотреть? Не в театре.

— Думаю, ему полезно было бы.

— Кто его знает, что́ ему полезно, — сказал Земчин. — Машину, вон, кажется, с охоткой купил. Ну и занимался бы с ней, водить учился. А то ведь который месяц мурыжится!

— Я не о машине. — Лесоханов запнулся. — О долге, что ли… Перед собой, перед людьми.

— Понимаю, Андрей Михалыч… Я вот тоже подумал сейчас. Был я в четверг в райкоме, на семинаре. Подошел в перерыв Береснев, спрашивает: как Шустров работает, как ладите с ним? А что́ я могу сказать? Он сам по себе, мы сами по себе. Тогда Береснев и говорит: «Отчет его послушайте на партийном бюро или, еще лучше, на собрании. Как коммуниста и как руководителя послушайте, да построже, попридирчивей». Так и сказал — слово в слово.

— Что ж, отчет — это дельно, — ответил Лесоханов. — Пусть и о себе расскажет, и, главное, людей послушает… Правда, не перед Новым бы годом.

Земчин невесело усмехнулся:

— Боишься, Андрей Михалыч, настроение испортим человеку?

— Боюсь, будут ему орехи на елку.

— Народ крепко недоволен им, это верно. Мне вот, грешным делом, сдается иногда: не подвернись этот самый Арсений Родионыч Узлову, или кому там, под руку, — работали бы мы преотлично и с Яковом Сергеичем. И снимать его не было никакой необходимости, в этом я крепко убежден. — Земчин смахнул пот со лба, глубоко перевел дух. — Странный он всё-таки человек, Шустров наш: всё будто в верхах пари́т. И вот ведь что удивительно: по всем, как говорится, пунктикам, кажется, наш. И на комсомольской работе был, и отец, видишь, Герой Труда, и сам вроде человек неглупый…

За кабиной, в кузове, шумели о чем-то своем ремонтники. Андрей Михалыч подергал затекшей ногой, сел удобней.