Нина Ивантер - Полтора года

Я иногда со страхом думаю, как сложилась бы Ларина судьба, не попади она к нам. Да, это так: наш строгий дом с его суровыми, не знающими поблажек порядками, где девочки на полтора года отрезаны от семьи; где они, такие разные, иногда несовместимые друг с другом, вынуждены жить под одной крышей; иногда этот нерадостный дом благо даже для таких чистых душ, как Лара.

У нас Лара заняла свое, особенное место. Собственно, так можно сказать о любой оказавшейся здесь девушке. Место каждой среди всех определяется многими обстоятельствами. Но в первую голову тем, что собой представляешь. Редко кому удается прикинуться, «свернуться шлангом» (выражение Венеры). Но даже и этих в конце концов распознают. Лара была такой, какой была.

Она недолго держалась особняком. По самой своей натуре, деятельной, доброй, милосердной, она не могла оставаться равнодушной к тому, что ее окружало.

В нашей замкнутой многосложной жизни, где сталкивается столько характеров, трудных, взрывных, часто исковерканных прежней жизнью, не всегда легко разобраться и иному воспитателю. Лара вошла в эту жизнь естественно и просто — вникая в чужие беды, радуясь чужим радостям, страстно вмешиваясь, когда требовалось кому-то помочь. Я не помню, чтобы ей когда-нибудь изменило чутье. В ней словно была натянута струна, мгновенно отзывающаяся на правду, отмечающая любую фальшь. Вряд ли девчонки вдумывались в природу этого милого благородного характера. Они просто видели, что их новой подруге можно довериться вполне. У нас часто можно было услышать в разных вариантах: «Не веришь? Спроси у Лары».

Вскоре Лара стала командиром группы.

Сейчас у меня хороший командир. Но не Лара, нет. С Людой она мне не поможет.

А ведь это тревога за Люду заставила меня вспомнить Лару. Насколько ей, Люде, было бы легче, если бы с нами была Лара. О себе я уже не говорю.

…Когда утром я приходила в училище и находила среди других ее темную гладкую головку, встречала ее дружелюбный милый взгляд, что-то радостно прыгало у меня внутри. У меня никогда не было сестренки, а нам с папой очень хотелось, чтобы в доме была еще одна девочка.

Мы стояли с ней на автобусной остановке. На душе у меня было смутно. Я просто не представляла себе, как это я вернусь в дом, где уже нет Лары. Лара стояла рядом со мной очень задумчивая.

Мы с ней давно уже все обсудили и решили. Долго примеривались, какой выбрать факультет. Колебались между историей и филологией. Выбрали исторический. В том, что она попадет в институт с первого захода, у меня сомнений не было. Дело было не в отметках, которые она здесь получала: наши пятерки порой не так уж много весят. У нее и до нас были основательные знания, значительно превышавшие школьную программу. Здесь она много читала, кое-что я притаскивала ей из дому. Институт мы тоже определили. Конечно, не в ее — в другом городе. И непременно с общежитием.

В последнем письме она писала, что все идет по плану. Документы в институт послала, зачислена в абитуриенты. Читает, зубрит, конспектирует — вот и вся ее жизнь. Маму видела только на вокзале. Прямо с вокзала — к бабушке. Ни с кем не встречается. Бывает только у Моисевны. Там все по-старому. Отец еще в тюрьме. Мать выпустили было из больницы, но вскоре забрали обратно. Только в компании некоторые перемены: кое-кто угодил в колонию.

Главное для нее сейчас (кроме экзаменов, разумеется) — Моисевна. Непременно нужно заставить ее учиться или работать. И она, Лара, этого добьется. Как-никак последние полтора года ее кое-чему научили.

Вот такое письмо.

Давно уже должно было прийти следующее. Но, наверно, она хочет как следует обосноваться на новом месте, а тогда уже — полный отчет.

Очень мне недостает этой девочки. И не только из-за Люды.

Сегодня, Валера, идем с производства, дождина хлещет, света не видать, покуда до корпуса дошли, все как мыши намокли. А я представила: это не я — ты по двору, в бушлатике казенном топаешь, под частым дождичком. И вот, может, не поверишь, а так мне тебя жалко сделалось, ну прямо не могу!.. Потом думаю: во дура ненормальная, сама вон где обретается, а он по воле гуляет, гитара на шнурке. Ну кто кого жалеть должен? Хотела сама над собой посмеяться, да все смеюнчики на тот день растеряла.

А ты меня жалеешь ли? Я, Валера, вот что вспомнила.

Мы с тобой из бара шли. Ты хоть и набравшись был, по тебе никогда не видать. А я по тротуару перед тобой, спиной к народу, выламывалась, чуть не на руках ходила, тебя веселила. Тут меня и цапнули дружиннички, ребятки храбрые — трое одной не боятся. Зачем к человеку, к тебе, пристаю. В милицию поволокли. Я из отделения вышла, почти ночь была. Могли и до утра додержать, да дядька хороший попался. У него дочка, тоже шестнадцать лет.

Я вышла, смотрю, на скамейке под фонарем сидит какой-то, голову руками обхватил. Понеслась к нему. А это вовсе не ты. Потом рассказываю тебе, как ханыгу одного за тебя приняла: думала, ты меня пожалел, дождаться решил. А ты говоришь: «Жалость унижает».

Вот так, Валерочка, я помню Все, а ты, ты помнишь ли? Это песня такая.

Ладно, проехали. Расскажу тебе лучше про здешнее.

Вчера уже лежим, Ирэн заявляется. Села. Значит, байка будет: Иногда она сама спрашивает: «Ну, девочки, про что сегодня?» Каждая с койки свое вякает: «Про шпионов!», «Про любовь», «Сами про себя расскажите». А одна обалденная всегда одно тянет: «Сказку?»

Сегодня спрашивать не стала.

— Расскажу вам про лошадь.

— Гос-споди! — говорю, да не тихо, про себя, а так, чтобы слышала.

У другой непременно спросила бы: «Что ты хочешь этим сказать?» А со мной — будто меня и нет. Ладно, перебьемся.

Эта лошадь, Валера, она все понимала. Может, даже лучше, чем человек. И такая у нее жизнь человеческая была. А потом из нее шкуру сделали.

Вот уже два дня прошло, а я все про эту лошадь думаю, и про ее хозяина, князя. А еще про одну девчонку нашу, Людку Шурупову. Сказать, за что ее сюда запятили, нипочем не поверишь. За лошадь. Она лошадь украла. Из цирка, что ли? У нее самой не узнать. Она если рот разевает, так только чтобы ложку сунуть. Если ей за каждое слово деньгами платить, так она на хлеб себе не заработает. А сама, знаешь, какая? На коня похожая. Нет, честное слово! Волосы черные, прямые, челка на лоб налезла, глаз вовсе не видать. И все молчит. Хоть бы заржала, что ли… А теперь так про нее думаю: может, она из-за лошади такая сделалась? Может, та лошадь тоже умная была и тоже померла? А она жалеет ее, никак не очухается?

Я раньше за дурочку ее считала. Взялась воровать, так уж на «Жигуленка» нацелилась бы. А сейчас, думаю, ты только не смейся, а ведь лошадь лучше. Она живая. Если бы мне покупать, я бы не «Волгу», я бы коня купила. И поехали бы мы с тобой на нем в деревню красивую, и жили бы там, никто нам не нужен.