Нина Ивантер - Полтора года

Люда вернулась угрюмая, промокшая, не глядя на меня, пошла на свое место. И когда я ей сказала, что надо переодеться, только дернула плечом.

На днях произошло одно событие, из-за которого, может быть, несколько преждевременно, я позволила себе по-настоящему, во всю душу обрадоваться.

Было утро. Те последние минуты, когда времени уже в обрез, и тот, кто не успел вовремя застелить постель, умыться, причесаться, должен проделать это в самом бешеном темпе, чтобы командир не записал ему нарушения.

Тася, девочка, о которой я до сих пор даже не обмолвилась, как всегда, пропустив всех, умывалась последняя. Она только было успела примоститься к умывальнику, когда на нее налетела Тамара. Ни слова не говоря, она оттолкнула Тасю. И девочка, которая и не подумала бы сопротивляться, поспешно отодвинулась в сторону, но так неловко, что упала. И вот тут, как бог из машины, возникла Люда. Она рывком подняла Тасю. А Тамаре отвесила такую затрещину, что та еле устояла.

Все это я узнала позже. А когда я вошла в умывалку, чтобы поторопить замешкавшихся, я только увидела до крайности перепуганную, вжавшуюся в угол Тасю, опешившую от неожиданного наскока Тамару и, никогда мной доселе не виденное, лицо Люды. Живое человеческое лицо, полное огня и ярости.

Времени разбираться не было. Я велела всем троим привести себя в порядок и отправляться в коридор. Группа уже строилась.

Весь этот день — странное смешанное чувство недоумения и надежды. Что стояло за этим неожиданным взрывом, казалось бы, безразличной ко всем и ко всему девушки? Внезапная ярость, которую человек не может одолеть и которая уходит так же внезапно, как и налетает? А может быть, другое? Сострадание к слабому, ненависть к насилию, к наглости, к беспардонному хамству? Может быть, это заставило казавшуюся бесстрастной Люду, не размышляя, кинуться на девчонку, связываться с которой небезопасно: ведь когда Тамара не дает сдачи, это вовсе не означает, что она смирилась.

Я думала об этом весь день. Так ни к чему и не пришла.

Что же сказать о Тасе, самой безропотной, самой тихой, самой безотказной из всех моих тридцати? С ней я боялась только одного: как бы ее не подчинила, не стала ею помыкать какая-нибудь из моих ретивых, как это случилось поначалу с Алей.

Стала бы я здесь о ней, о Тасе, рассказывать, если бы не этот случай? Каюсь, нет. Скорее всего не нашла бы ни времени, ни желания, и она покинула бы наш дом, не оставив следа ни в памяти товарок, ни в этой тетради. Сколько возможно, я старалась следить, чтобы ее не обижали. Но обошлось. К ней почему-то никто не проявил интереса. Даже Майка не попробовала на ней своих коготков.

Тасю описать трудно, так она бесцветна. Почти альбинос, еле заметны брови и ресницы, волосы гладкие, словно приклеены к черепу. Движется она как-то боком, стараясь никого не задеть. Может быть, из-за этого кажется, что она прихрамывает. Говорит мало, тихо. Я вот сейчас хочу вспомнить ее голос, и не могу. Учится она плохо. Не потому, что ленится, — знания даются ей с великим трудом. И работает едва ли не хуже всех.

Я думаю, во всем этом сказалось ее безгласное детство.

Однажды мне пришлось быть в Доме ребенка, в этом, может быть, самом печальном доме на свете, куда матери отдают рожденных ими детей, с тем чтобы уже никогда больше не увидеть их.

Я вошла в просторную светлую комнату, где на большом столе лежали в ряд белые свертки — недавно рожденные дети. Конечно, это была случайность, но никто из них не плакал. И мне стало не по себе. Мне показалось, что они, эти крохи, знают: плачь не плачь, кричи не кричи, мама к тебе не подойдет, ты не услышишь ее голоса, она не станет утешать, убаюкивать тебя, говорить тебе бессмысленные ласковые слова. И вот это почудившееся мне знание младенцев с еще не проснувшимся сознанием запомнилось мне на всю жизнь.

Вот таким беленьким свертком лежала когда-то в каком-то неведомом доме наша Тася. Здесь она прожила первые три года своей жизни. Потом ее переправили в детский дом, сначала в дошкольный, затем в школьный. И уже оттуда она попала к нам. Впрочем, не совсем оттуда. Из этого детского дома она убежала.

— Почему, Тася? Тебе там было плохо?

— Не. Мясо давали, компот.

— Тогда почему же?

— А это… одна там говорит, давай убежим. На воле, это… лучше.

— А кто она?

— Она? А Верка… из седьмого класса.

Больше я от нее ничего не узнала. Все остальное — из ее папки.

Милиция задержала ее в пустой даче. Видимо, дачу эту собиралась обчистить компания подростков. Почуяв тревогу, все успели скрыться. Нерасторопная Тася замешкалась, не смогла открыть захлопнувшуюся дверь, и милиционер застал ее посреди комнаты с зажатой в руке пачкой цветных карандашей.

Судить ее не стали, передали комиссии по делам несовершеннолетних. И вот она у нас. Больше всех с ней возится мастер, Евдокия Никифоровна. Машину Тася осваивает с колоссальным трудом. Но Евдокия Никифоровна не отступится: Тася уйдет от нас, имея профессию.

С того утра, когда Люда дала затрещину Тамаре, я не раз видела их рядом, Люду и Тасю. Случайно? А недавно ко мне подошла Ольга-командир и спросила, нельзя ли пересадить Тасю за другой стол, там освободилось место.

— А зачем? — спросила я.

— Люда говорит, она за тем столом не жрет ничего.

Теперь они сидят рядом.

А сегодня вот что. Ко мне подошла Люда. Взглянула своими ничего не выражающими глазами-семечками и сказала:

— Таська перхает.

Я не сразу поняла.

— Кашляет Таська, — сумрачно пояснила она. — А койка у окна у самого. Если ветер в ту сторону, так вовсе расквасится. Давайте я с ней переменяюсь.

— А ты как же? — спросила я.

Она пожала плечами:

— А чего мне сделается?

И мы вместе с ней переселили Тасю на другую кровать.

Незаметно наблюдаю за ними обеими.

Вот Тася начинает кукситься, капризничать. Люда вся наполняется беспокойством и говорит угрюмо:

— Таисия, сейчас же прекрати, а то как врежу!

Робкая Тася ничуть не пугается. Напротив, она начинает хныкать еще жалобней. И я понимаю: впервые в жизни ее состояние внушает кому-то беспокойство, ее настроение для кого-то что-то значит. И она наслаждается этим. Я не вмешиваюсь, и через некоторое время между ними снова мир и согласие.

Так вот в чем была моя ошибка с Людой! Я думала, что ее надо опекать — ей нужно было опекать кого-нибудь самой. Я хотела стать для нее необходимой. Она жаждала другого — самой быть необходимой кому-то. Ей нужна была не чужая сила, на которую она могла бы опереться, — чужая слабость.

Я благословляю случай, который помог ей найти смысл своей жизни у нас.

Третий день дождик по стеклам лупит. Такая тоска, Валера. В доме хоть с утра свет зажигай. И одно невеселое в голову лезет. Как будто ничего хорошего в жизни не было, одни неприятности.