Нина Ивантер - Полтора года

Сначала она жила обыкновенно, как все девочки. А все время хотелось, чтобы что-нибудь необыкновенное. И вот однажды… Она стояла у ворот. В своем школьном платье, в чиненых-перечиненых башмаках. И вдруг возле нее остановилась машина, длинная такая, блестящая. А в ней какие-то двое. Они пригласили ее прокатиться, вежливо так, культурно. И она, как была, с сумкой, полной учебников, влезла туда. Ни капельки она не боялась. А чего бояться! Такие интеллигентные. И во всем фирменном. К мальчишкам ни за что не села бы, очень надо. И они поехали за город, на дачу. Она даже никогда не видела таких дач. Там в туалете знаете какая бумага — заграничная, с картинками!.. А их жены, наверное, поуезжали. И детей тоже не было, только игрушки валялись.

Домой, к бабушке, она вернулась под утро.

Тут я пропускаю несколько месяцев ее стремительного спуска вниз.

…Наступили каникулы. В лагерь она не поехала, что там делать, скука одна. А здесь она теперь в любой вечер могла пойти в ресторан. Швейцар, дядя Вася, пропускал ее, хоть какая очередь. Сам двери откроет, покажет, за какой столик сесть. А потом к ней подходит какой-нибудь. «Разрешите?» Один ей не понравился, длинный такой, дерганый. Она сказала: «Не разрешаю». Дядя Вася рассердился: «Будешь кобениться, не пущу больше».

— С пожилыми интересней, — делится она со мной своим опытом. Вот однажды ее позвали в какой-то дом. Нет, это уже не те, что в первый раз, это другие были. Они все рассказывали, рассказывали, так интересно было!

— А что рассказывали, Жанна?

Девочка морщит лоб.

— Нет, не вспомню. Но так интересно… А мальчишки — что!

— А скажи, Жанна, чего бы ты хотела от жизни?

Она задумалась.

— Вот, знаете, как? Вот я сижу на террасе, в саду деревья большие, цветы пахнут. А на столике, такой, на колесиках, фрукты разные, груши, мандарины, вино в красивых бутылках. А я в таком длинном-длинном платье, все серебряное и блестит, туфли вот на таких каблуках. И ко мне приходят подруги, и тоже в длинных платьях.

Она замолчала, наверно, представляя себе все это великолепие.

— Ну а дальше?

— Дальше? А все.

Какое-то время спустя я зашла зачем-то в школу. Была большая перемена. Обычный школьный шум. В этом наша школа не отличается от других. В конце коридора на подоконнике сидела Жанна. В опущенной руке — газета. Большая фотография. Центральная Африка. Национальный парк. На шоссе убитый носорог, поодаль скомканная машина.

— Носорога жалко, — задумчиво сказала Жанна. — И вообще их всех.

— А кого — их?

— Ну кого! Оленей, зайцев… ну еще там кого сбивают. Черепах. Едут, сами не знают куда. Прямо не знаю, что бы я с такими сделала. — Она помолчала, потом сказала так же задумчиво: — А вот, знаете, что лучше всего? — Может быть, она вспомнила мой вопрос? — Вот их защищать, слонов там, тигров.

— А как же с длинным платьем?

— Нет, — сказала она очень серьезно. — Ну как со зверями в длинном!

…Когда, не помню даже в который раз, я заглянула в кабинет врача, Жанна уже проснулась. И опять детскость этого лица ударила меня в сердце. И опять то же чувство — ярости и беспомощности.

Когда я думаю об этих сорокалетних «во всем фирменном», с их заокеанской туалетной бумагой, у меня перехватывает горло. Но что же с ними делать?! Ничего не могу предложить, кроме одного: отлавливать, а потом — то, что было бы преступлением по отношению к носорогу, — у н и ч т о ж а т ь. Это пишу в здравом уме и твердой памяти.

А что же произошло с Жанной?

Их с Тамарой послали вымыть пол в столярке. Тамара обнаружила в незапертом шкафчике бутылку с синеватой жидкостью, кажется, это было средство для мытья окон. Откупорила, понюхала и протянула Жанне.

— Попей. Знаешь, как здорово будет! Еще лучше, чем колоться.

Жанна сделала несколько глотков.

— А ты? — спросила она Тамару.

— Дура я, что ли, — засмеялась Томка. — А ты смотри не раззвони, а то прямиком в Каменск.

Я ее ненавижу. Ее всю. Ее лживые без света глаза. Ее хрипловатый, заискивающий или хамский голос. Ее нескладную сутулую фигуру. Ее вихляющую, какую-то беспардонную походку. Я ненавижу девочку, которую должна воспитывать. Тамару Салову.

Несколько месяцев назад к нам в училище приезжала журналистка, старая женщина с острыми внимательными глазами. Я как-то зашла в библиотеку. Она сидела там и перелистывала папки девушек. Узнав, что я воспитательница, спросила, что, по-моему, главное, что отличает обитательниц этого дома от их сверстниц там, за забором? «Они инфантильны», — сказала я. Это странно сочетается с какой-то житейской умудренностью, со страшным опытом, часто с душевной опустошенностью. Они прошли пустыню отрочества (если употребить толстовское определение), потеряв на пути многое из того, что было накоплено детством, и не приобретя того, с чем человек вступает в юность. Это сказывается и в их речи, бедной, тусклой, убогой. Подобного словесного набора им с избытком хватало в той их, прежней жизни. Здесь же они порой становятся в тупик, когда нужно выразить более сложные понятия и чувства. Разумеется, это относится не ко всем, но к очень многим…

Это было не все, что я могла бы ей сказать. И может быть, даже не самое важное, но она застала меня врасплох.

Она слушала внимательно, видимо, сопоставляя со своими наблюдениями и выводами. И задала еще вопрос: не возникает ли у меня неприязни, отвращения или даже гадливости, когда я узнаю о их прошлом. Она похлопала рукой по папкам.

Я подумала, перебрала своих самых-самых и сказала:

— Нет. Только к их поступкам. К ним самим — нет.

Сегодня это была бы неправда. Мне отвратительна Тамара. И это неподвластное мне чувство все возрастает. А после истории с Жанной я уже просто не знаю, что мне с собой делать. Глупо, наверно, но если бы Тамара тоже пригубила — это было бы двойное ЧП, — мне было бы легче. Но нет. Она ведь очень печется о своем здоровьишке, любой прыщик — и она уже опрометью бежит к Марии Дмитриевне.

Сейчас она отпирается что есть мочи. Разговаривать — никакого смысла. Но я разговариваю.

— Это все Жанночка ваша, — говорит она. — На воле она, знаете, что вытворяла! Не знаете, могу рассказать. И шкафчик она отперла. А меня прям-таки силком заставляла выпить.

— А ты, значит, устояла?

— Охота была на тот свет без пересадки.

— А она, выходит, пусть отправляется…

Ну что толку приводить это бессмысленное препирательство.

Сейчас Тамара в штрафной комнате. Я сама отвела ее туда. Перед тем как уйти, постояла в этой голой белой комнате с жестким топчаном, с оконцем, упирающимся в забор. Тамара сидела на топчане, подложив под колени руки. Она уже не оправдывалась. Теперь это не имело для нее никакого смысла. Наказание отмерено. А что думаю о ней я, это было для нее абсолютно безразлично.