Нина Ивантер - Полтора года

И вот про что вспомнила.

Ты назначил мне к Цыпе прийти, и время назвал точное: девятнадцать ноль-ноль. Ну мне два раза повторять не надо. «По тебе часы проверять можно», — так сказал. А что мне еще в жизни нужно! Только чтобы меня мой Валерочка похвалил.

Вы с Цыпой на кухне сидели. На столе перед вами коробка красивая, ленточкой розовой перевязанная. И еще одна, без ленточки, на буфете лежит.

Цыпа говорит:

— Надо эти конфеты одному типу передать.

Ну что мне Цыпа! На тебя смотрю. Ты головой кивнул. Тогда спрашиваю:

— Сейчас?

Ты бумажку с адресом даешь. Подождал, когда прочитаю. Бумажку разорвал.

— Коробку отдашь, тут же адрес забудь. Навеки.

Вот только одно это не исполнила. Ну что сделаешь, раз память такая! Свистунов переулок, пять, квартира двенадцать.

Я взяла коробку, чтобы идти, ты говоришь:

— Представь себе такой маловероятный случай: тебя останавливают, милиционер, дружинник, прохожий — неважно кто. Откуда коробка? Кто дал? Куда несешь?

Я на тебя во все глаза смотрю. Сама хочу догадаться: чего ты от меня хочешь, чего ждешь? Потом как заору.

— Вы что ко мне пристали? Никто не дал. Нашла! В подъезде нашем на подоконнике лежала. Хотите, пойдем, покажу где.

Ты что-то спросить хочешь, а я не даю:

— Я к подруге иду! Рождение у нее. Вот как подфартило, а то подарка не было…

Цыпа глаза вытаращил.

— Ну и ну!

А ты улыбнулся. Ну, твоя улыбка, Валера, это умереть, и воскреснуть, и в рай попасть.

— Ну что ж, — говоришь, — иди, Венера бесподобная.

Я и пошла.

Никто не остановил, ничего не спросил. А мне, правду сказать, хотелось, чтобы остановили. Вот тогда бы ты увидел: меня на куски режь, словечка не вытянешь.

Цыпа на другой день говорит:

— А как думаешь, что в той коробке было?

— А я не думаю, — говорю, — мне это ни к чему.

Цыпа головой покрутил.

— Вот бы мне такую жучку заиметь. — Потом спрашивает: — А вот вели он тебе с пятого этажа вниз головой?

— С десятого, — говорю.

Смех смехом, Валера, а ведь тебе только сказать — и все, что могу, что не могу.

Я почему про это вспомнила? Ну первое, дождик серый надоедный. А второе, случай тут у нас случился с девчонкой одной, Жанкой. Про это описывать не буду. А только из-за нее и вспомнила.

Я, Валера, с самого начала знала, что не конфеты несу. Не думай — не от Цыпы. У вас вторая коробка стояла, незавязанная, а из-под крышки пакетики выглядывали, как в аптеке делают, и порошок был просыпан. Ну и поняла.

А знаешь ли, Валерочка, что за это бывает! Я тебе еще тогда сказать хотела, да побоялась — рассердишься. Тут, Валера, есть такие девчоночки, они на воле и нюхали, и кололись, и пили черт-те что. Ну да за это не сажают. А вот тех, кто продает дурь разную, наркоту, тех — еще как! Да не в спецуху, а в тюрьму и на хороший срок.

Если бы тебя сейчас хоть на минутку маленькую увидела, только это одно и сказала бы: не надо, Валера!!!

Первый час ночи. Сижу в неубранной кухне. В раковине гора невымытой посуды. Ни за что не могу взяться. Вытащила тетрадь — единственное, чем могу занять себя, когда на сердце смутно.

Вчера весь день — дома. Хотя четверг, а мой выходной вторник. Но я столько вторников провела в училище, что имею право на один четверг.

Дима уезжал в командировку, и мне хотелось проводить его. Ну если честно, не так уж и хотелось. Но я решила: нужно.

Ему предстоит серьезный процесс, он листал свои бумаги. А я тем временем готовила обед. И покуда жарила-парила, не переставала удивляться: как это раньше я предавалась этому занятию с таким пылом. Кстати, раньше он был к еде совершенно равнодушен. Это я сделала его гурманом. На свою голову. Раньше, садясь за празднично накрытый стол, он говорил: «Ну стоит ли тратить время?» Потом едва открыв дверь: «Чем ты будешь меня кормить?» Меня передергивало от этого «кормить». Конечно, я не подавала виду. Я же мудрая жена. Теперь не спрашивает, но мне от этого не легче.

Мы пообедали. Потом пили чай (с пирогом). Разговаривали. О разном. Разумеется, исключая запретную тему.

К концу дня я ужасно устала. Даже непонятно, ведь, кроме обеда — ничего.

Мы поехали на вокзал. Поезд никак не уходил. Дима стоял в дверях вагона, а я улыбалась, улыбалась, даже скулы ныли. Наконец поезд тронулся. Господи, ну что же это со мной! Куда все подевалось? Не разлюбила же я его! Нет-нет, не это. А что?! Не знаю.

На следующее утро я проснулась радостная. Не надо готовить завтрака, изобретать обед, ломать голову над ужином. А впереди целая неделя кейфа. Я со злорадством взглянула на раковину, полную грязной посуды, и что есть духу помчалась в свое драгоценное училище.

И тут, как сказала бы моя вологодская бабушка, меня погладило мутовкой по головке.

Я, не торопясь, шла по коридору, на ходу снимая пальто, когда увидела, что навстречу стремительными, но не очень верными шагами идет Жанна. Если бы я не протянула вперед руку, мы столкнулись бы лбами. У Жанны были странные, как бы не видящие глаза.

Наверно, она заметила меня только сейчас.

— А-а, Ирэночка! Ну как жизнь молодая?

Это было непохоже на Жанну. Это было вообще ни на что не похоже. Казалось, она была пьяна. Но вином от нее не пахло. Она попыталась было произнести что-то, но не получилось. И я, не заходя к девочкам, повела ее к Марии Дмитриевне. Мне пришлось вести ее под руку, ее все время заносило в сторону.

Зайдя в кабинет врача, она, не дожидаясь приглашения, плюхнулась на табуретку. Потом поставила локоть на стол и некоторое время пыталась утвердить подбородок на ладони, он то и дело соскальзывал.

Мария Дмитриевна молча внимательно смотрела на нее. Потом спросила:

— И что же ты выпила?

Жанна хотела махнуть рукой, движение получилось неверное, вялое.

— А ерунда все это, — еле выговорила она. И покачнулась, чуть не свалившись на пол.

Мы уложили ее тут же, в кабинете. Разговаривать было бесполезно, у нее сами собой закрывались глаза. Она уснула прежде, чем голова коснулась жесткого валика.

Несколько раз в течение дня я заглядывала в кабинет. Жанна спала. Мария Дмитриевна своих предположений не высказывала. Только коротко вымолвила, очевидно, сжалившись надо мной:

— Жизни не угрожает.

…В первый раз я увидела Жанну в карантине. Я уже знала, что новенькую направят ко мне, зашла взглянуть на нее. Она сидела на койке. Легкие, светлые волосы, чуть припухшие ясные глаза. Ребенок со сна. Она поинтересовалась, не я ли буду у нее воспитательницей?

— А то знаете, я тут видела одну, такая страшила. Я ужасно не люблю некрасивых.

Этот косвенный комплимент нимало не воодушевил меня. Глуповата? Хитра? Льстива? Потом я уже поняла, что она прежде всего простодушна. Будь у меня к тому времени мой сегодняшний опыт промахов и ошибок, я определила бы это сразу — так охотно, легко и открыто она рассказывала о себе.