Нина Ивантер - Полтора года

Это была страстная исповедь. Покаяние перед всеми как на открытой площади. Ей нужно было очищение, отпущение грехов. Перед нами была открытая страдающая душа. Мне кажется, так это восприняли все, начиная с Б. Ф. и кончая самой душевно неразвитой нашей воспитанницей. Я еще не слышала в этом зале такой полной, такой глубокой тишины.

Сама я стояла у края сцены (я не заметила, как подошла сюда). Венера увидела меня. Внезапно, смолкла. Потом спрыгнула со сцены и побежала. За ней бросилась Оля Немирова.

На сцену поднялся Б. Ф. Зал сдержанно шумел. Б. Ф. не торопил, не успокаивал девочек. Он начал говорить, лишь когда они смолкли сами.

Вот, Валера, сама удивляюсь, сама не пойму, что такое сделалось? Тетрадь вытащила, в самый край отодвинулась — тебе побольше места оставить. А тебя-то и нет!!! Раньше с того места, какое тебе оставляю, на меня будто теплом повевает. А теперь пусто там, даже холодком тянет. Раньше, знаешь, как? Вот страничку допишу, а не сразу переворачиваю — чтобы ты успел дочитать. А теперь пишу ничего не дожидаюсь — никого рядом нет!.. Ну ладно, все равно писать буду. Привыкла, наверно.

С того вечера, когда я на сцену, как чумовая, выскочила, я вроде какая-то другая стала. Вот будто все во мне перемешали, а обратно сложить забыли. Вокруг смотрю, и тоже будто другое. Хотя те же девчонки, и те же воспитатели, и мастера, и моторы жужжат, как прежде.

Я, когда со сцены спрыгнула, бежать бросилась. Хорошо, у нас спальни не запирают. Я под одеяло забралась, с головой укрылась, так, одетая, до утра и проспала.

Утром проснулась, а вставать — ну нипочем не хочу, так бы и пролежала весь день. А почему? Девчонки сейчас приставать начнут, пересмеиваться: во учудила Венерка, сама все про себя выложила, никто не просил, не упрашивал, дебилка, что ли? А то еще Сенса встретится, эта подхваливать начнет, тошно станет. Или вдруг директор Борис Федорович к себе вызовет: все ли выложила, не оставила ли чего в заначке? Только про Ирэн знала: ничего не скажет, ничего не спросит. Хотя до нее больше всех касается.

И вот ведь ни одна не подошла, не спросила, не пристала! Хотя нет, Инка-принцесса. Мы с ней в столовой убирались. Она тряпку выжимает и вдруг говорит: «Венера, ты знай, я тебя уважаю». Потом, мы уже кончили, пошли руки мыть: «Я бы так не смогла». И все. И весь разговор.

Да, еще Томка. Эта вот чего. Ей мать открытку прислала, тюльпаны с розами, лента голубая «С днем рождения!». А та сторона, где писать, чистая. Мать просила, чтобы она бабушку поздравила. Вот эту открытку мне преподносит. «Привет, — говорю, — я в марте родилась. Бабке пошли». — «Перебьется, — говорит, — грымза старая. Это тебе, Венерочка». И в честь чего дарит? Ей скоро уезжать отсюда, так что бы не настучала про письмо. Я этой открыточкой по морде ее смазала и за ворот ей пихнула. Сама стукачка, думает, и другие такие. Я пошла. Бежит догоняет. «У меня еще ручка-шарик есть. Для тебя берегла. Сейчас принесу». — «Неси, неси, — говорю. — При тебе же в форточку швырну». Отлипла. Я б такую в помойке вываляла и сушиться бы не повесила.

На другой день — такое, я и не думала и не мечтала!

Мы в коридоре построились. Ольга уже команду подает, смотрим, Ирэн идет, рукой машет, подождите, мол. Она в город собралась книги для училища получать, и нужно кого-то с собой взять. Всех оглядела, на меня смотрит.

— Ты как, — говорит, — не против помочь мне?

Я стою как приклеилась. Девчонки меня из ряда выталкивают, кричат:

— Не против она, не против!

Вот выходим мы с ней на улицу. Я как ошалелая. Нет, вообще-то я не первый раз в городе: на субботник нас выводили два раза, улицу убирать и в овощехранилище картошку-моркошку сортировать. В колхоз ездили, тоже до вокзала пешком шли. Ну как шли! Не как люди, а по мостовой. Прохожие даже останавливались, смотрели, ну не как на нормальных девчонок, а жалели. Один раз идем, бабка старая остановилась, головой качает, будто нас на кладбище хоронить ведут. Потом в сумке порылась, достала чего-то, мне в руку сует. «На, деточка, на, милая, поешь хоть пирожка». Я хотела в нее пирожком этим запустить. А она на бабушку мою похожая. Так весь пирожок в руке и искрошила.

А тут мы с Ирэн идем по тротуару, все на нас ноль внимания, красота! Солнце светит, деревья шумят. А мне кажется, и солнце тут не то, что в нашу спецуху светит, и деревья другие, и цветы. Хотя, правду сказать, куда этой клумбе чахоточной до наших цветов.

Доходим до какого-то дома, Ирэн говорит:

— Ты тут постой, пожалуйста, а я пойду выясню.

Надо же! Стою одна на улице, вывески читаю, на прохожих любуюсь. Дядька подходит.

— Не подскажете, девушка, где тут универсам?

Подсказала, как порядочная, он как раз напротив.

Потом Ирэн выходит. Книги нам еще не подобрали, велят зайти попозже, они позвонят.

— Как ты смотришь, — Ирэн говорит, — на то, чтобы зайти ко мне? Посидим, чаю попьем.

— Ладно, — говорю, — попьем.

И так чудно́ мне и весело, а внутри будто что-то смеется.

Подошли к ее дому. Домик так себе, панельный. И лифта нет. На пятый этаж пехом. И квартирка не так чтобы очень. С вашей, например, Валерка, не равнять: ни хрусталика. Одни книжки. Даже в передней полки повешены.

Она ключ повернуть не успела, дверь сама отворяется. А это муж ее. Она думала, он в командировку уехал. А он вот он.

— Прекрасно, — Ирэн говорит, — сейчас будем чай пить.

А я вижу, что вовсе не прекрасно. Не то чтобы она расстроилась, а вот такое лицо — что лучше бы мы пришли, а его нет.

Пошли в комнату. Он меня вперед пропустил. Культурненько. Я вошла, а они вдвоем в дверях остановились, стоят рядышком — парочка! Он вот какой: повыше тебя, волосы темные, глаза серьезные. Вот Янковскому Олегу, артисту, усики приделать. Вот такой.

Она пошла в кухню чай готовить. У них квартира — комната да кухня, тесненько. Мы с ним вдвоем остались. Он так в дверях и стоит. Брови сдвинул, как одна бровь стала, глаза сощуренные. Может, смешно ему на меня? Я чучело чучелом, волосы хоть и отросли, а все торчком. А платье! Я в каком была, в том и потопала, так обрадовалась… А может, вовсе не смешно, а думает: вот какую в дом пустили, еще сопрет чего?

Тогда говорю:

— Зря вы на меня так смотрите…

Он договорить не дал.

— Ошибаетесь. Не смотрю.

Достал со шкафа чемодан, давай швырять туда вещи: полотенце, рубашку, брюки спортивные… Когда она вошла, он уже все пошвырял, замки застегивает.

Она спрашивает:

— А как же чай?

— Извини, — говорит, — некогда.

Взял чемодан и пошел. Она за ним. Я сижу думаю: вот какой муж.

Потом она меня в кухню позвала. Стала доставать из холодильника чего там было. А там и не было ничего. Масла на донышке, колбасы один хвостик, сыра кусочек…

— Ты извини, — говорит, — мне казалось, еще есть какие-то запасы. Понимаешь, все некогда.