Нина Ивантер - Полтора года

Много, Валера, у меня в жизни переживаний было. И когда отец от нас ушел. А раз ночью за мной машина милицейская приехала: на меня подумали, чего не было. И из-за тебя, Валерка, это сейчас вспоминать не буду… Да мало ли что еще! А такого переживания даже не припомню. Потому что все те разы я не виновата была. А сейчас, если что случится — так это я! А сколько я ей еще плохого сделала, про все сюда даже не писала. А она мне? Один раз низкой назвала. Так я и была низкая.

Занавес все не открывали. Девчонки смеются, лялякают. Эх вы, думаю, такая ваша любовь — ее нет, а вам хоть бы что! Я уши зажала, не слышать их никого, голову опустила, глаза закрыла… И опять она передо мной. Теперь вот какая: тогда тоже вечер был. Ее, как сейчас Сенсу, в щель видать было. Стоит, горло завязанное, девчонкам что-то руками объясняет, говорить не может, простыла. Ей бы дома лекарства пить, а она сюда приплелась, не хотела девчонок одних оставлять… Так почему ж сегодня не пришла?! И опять мне голос Сенсин: «У нее и мать сердечница была — и в одну минуту». И то меня трясло как на морозе, а тут кипятком ошпарило. Я здесь сижу, а ее, может, уже и нет? Что же это я наделала!!! Томка, она была и есть подлая, а я ж могла то письмо на мелкие кусочки… И вот тут, Валера, я себе сказала: если ее нет, так и меня не станет… Вот сейчас смотрю в окно, ветка в стекло стучит. Вот так стучала бы, а меня бы не было. Это верь, Валера, не стала бы жить.

Я сижу, глаза в пол, уши зажатые. Кто-то в бок меня толкает. Я голову подняла, занавес уже открытый, на сцене никого нет. Девчонка рядом смеется: не туда смотришь! Я повернулась. И не поверила, что глаза увидели. И снова крепко зажмурилась и снова глаза открыла. Нет, не почудилось — она!!! Идет по проходу. Платок на ней белый пуховый, сама бледная-бледная. И не такая, какая вчера в спальню заходила, а сильно похудела и будто уже не такая молодая. Хотя одна только ночь прошла и день один. Она нашу группу глазами нашла, вижу, хочет улыбнуться девчонкам, а не получается.

А я все смотрю, смотрю на нее, а что во мне делается, так это нет таких слов. Вот она на всех на нас смотрит, а про меня не знает, какая я низкая и подлая. Девчонки галдят, радуются, а тоже не знают про меня. А я так не могу — чтобы не знали. Вот не могу и не могу. Я со своего места поднялась, по ногам девчонок ступаю, они меня в спину молотят, а я что есть силы из ряда выдираюсь. Наконец выдралась, побежала по проходу, кого-то чуть с ног не сшибла. А это директор, Борис Федорович, был, на сцену шел вечер открывать.

Там на сцену лесенка деревянная поставлена, а я ее не вижу, схватилась за край и вспрыгнула. Сцена пустая. Одна стою. Все в зале уставились на меня — чего выскочила? Потом зашумели, загалдели. Я руки подняла.

— Слушайте, что скажу.

Тихо-тихо стало. И тогда я сказала. Все. Что много нас сюда со всех концов понагнали, так я хуже всех. Я так сделала — из-за меня могло человека не стать. Я все про себя вспомнила. Как танцы назло устроила, как сигареты в спальню приволокла, как двух дурочек на побег подбивала (про это сюда даже не писала). Много еще чего, теперь даже не вспомню… Я говорила, как с горы неслась, слово на слово наскакивало. И вдруг ее увидала. У самого края стоит, на меня смотрит, в самые глаза, как в душу. А лицо такое… вот не могу описать, и радуется она и сильно печальная. И я тоже смотрю на нее. Потом соскочила, споткнулась, чуть не полетела, и кинулась бежать сама не знаю куда…

Тогда, после приступа, я заснула почти счастливая. Этого «почти» не было бы, если бы не Лара, печаль моя Лара. Блаженное чувство «почти счастья» охватило меня не только потому, что мне вернули способность дышать. Сквозь боль, а потом и сквозь сон я видела милое встревоженное лицо. Дима не отпускал мою руку все эти невыносимые длинные минуты, пока не приехала «скорая». И перед тем, как мне по-настоящему заснуть, я успела подумать: все у нас будет хорошо.

Полдня я спала. Просыпалась и опять спала. Потом долго лежала, думала о Ларе. И вдруг меня ужасно потянуло в училище, как там мои девчонки без меня, ведь сегодня наш вечер! Я оделась и, ощущая какую-то воздушность во всем теле, вышла на улицу. И это чувство — радости с привкусом печали — не оставляло меня. А там, в училище, новая радость, новое «почти счастье». Венера. Но об этом отдельно.

Когда вечер окончился, ко мне подошла Е. Д.

— Слава богу, оклемалась. Я весь день места себе не находила… Слушай, а Венера-то твоя, а? Никогда не знаешь, что они могут выкинуть! — Она оглянулась, понизила голос: — Меня возмутил Б. Ф. Представь, я спрашиваю: «Ну как вам вечер?» И что же он! «В общем, неплохо». Неплохо! И-зу-ми-тель-но.

Я думаю, эти две аттестации означают примерно одно и то же.

Потом ко мне подошел Б. Ф. Сказал, что звонил муж, беспокоится. Новое «почти счастье». Ах, если бы еще Лара. Если бы Лара…

Я пошла домой одна, увильнув от Е. Д., которая явно собиралась составить мне компанию. Воздух был еще не зимний, но уже не осенний. Пахло первым слабым морозцем, палой листвой и почему-то — яблоками. Я дышала во всю грудь. И радовалась — Дима! И вспомнила вот что.

Я прилетела к нему на Север. На несколько часов. Истратив на дорогу все сбереженные на шубу деньги. Он говорил: «Ты ненормальная, неправдоподобная женщина. Я не знаю второй такой». И ему нравилось, что я в единственном экземпляре.

Потом он сказал: «Когда ваш самолет подлетал, я заметил, что он оставляет в небе странный инверсионный след. Ты догадываешься, какой?» Я приготовилась слушать: он никогда не упускал случая пополнить мой убогий технический багаж. «Он имел форму распластанной шубы. Она таяла, таяла, пока не растворилась в воздухе».

Я радостно хохотала, а у него было такое нежное счастливое лицо.

Я, конечно, понимала, что это было по меньшей мере легкомысленно, вот так взять и сорваться, между двумя экзаменами, и ринуться к нему. А он, такой разумный, за все это время ни разу не напомнил мне об этих пущенных на ветер (буквально на ветер!) деньгах.

Ну разве такое может пройти и исчезнуть, как будто его не было! Нет, все будет хорошо.

Я открыла дверь. В квартире было темно. Он спал. Я тихонько прошла в комнату. На столике у телефона листок со множеством номеров: поликлиники, неотложки, «Скорой», бюро несчастных случаев, и наконец — Б. Ф. Все будет хорошо, еще раз подумала я.

Хотела еще написать о Венере. Нет, не сейчас. Сейчас — спать.

О Венере.

Думаю, что еще за секунду до того, как она поднялась со своего места, выбралась из тесного ряда и вскочила на пустую сцену, она и сама не знала, что поступит так. Но каков же должен быть импульс, чтобы вызвать отклик такой силы?.. Это я узнаю, только если ей самой захочется рассказать мне. Если я заслужу ее доверие такой высокой степени.